Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

Добавлю еще. В романе много изящных сцен и фривольности, но достаточно и глубины суждений, что вдруг заставляет читателя, как бы споткнувшись, перечитать абзац и удивиться заигравшей, казалось бы на ровном месте, мысли. Есть и трагические картины, заставляющие усомниться в исправимости человека — в том, что человек хоть когда-нибудь перестанет быть «думающим убийцей». Поразителен пример, как некий сапожник провозглашал очищение и покаяние, призывая крестьян, ради лучшей жизни, убивать собственных детей. И они верили. И ведь убивали! И даже побаивались — не убить! Такова вера. Картина трагической расправы завершается очень современным авторским (передоверенным, конечно, персонажу) вскриком: «…То, что случилось в Химмельсдорфе, может повториться когда угодно — с тобой, со мной, с любым человеком. А сапожник, разве он не великая личность? Не святой? Ведь им двигали благородные побуждения, он хотел сделать как лучше, себе и другим. Хотел спасти человечество… Ответь! Разве он не мечтал об очистительном пламени, из которого люди восстанут в новом, облагороженном облике?..» — вопрос, которой можно задавать и нам, всему нашему уходящему XX веку.

В. Маканин

Гуннар Эммануэль Повесть вне времени Перевод А. Афиногеновой

Предисловие

После того как Rector Magnificus[1] и историко-философский факультет критически отозвались о результатах работы моего курса «Шведское литературное мастерство» в «Уппсала Деканус», я счел необходимым опубликовать рассказ о Гуннаре Эммануэле Эрикссоне, дабы хоть в какой-то степени осветить те трудности, с которыми мне пришлось столкнуться.

Еще в начале 1978 г. я согласился вести названный курс в осеннем семестре на местном филологическом факультете. Эта наша параллель Creative Writing в англосаксонских учебных заведениях представляет собой курс литературного мастерства, поскольку обязывает студентов создавать тексты как в заданной, так и свободной форме. Многие, должно быть, воспринимают этот курс как путь к писательской карьере, и потому немногочисленные места разыгрываются в лотерею. Наверняка, именно с помощью лотереи получил место и Гуннар Эммануэль. Каких-либо научных или беллетристических заслуг у него не было.

Он возник в моей жизни еще в мае, за четыре месяца до начала занятий. Открыв дверь, я увидел перед собой юношу плотного сложения с широкоскулым серьезным лицом и вопрошающими голубыми глазами.

— Это ты будешь вести писательский курс? — спросил он без долгих предисловий.

С фамильярностью сегодня приходится мириться и закрывать глаза на разницу в возрасте и положении, но визитер оторвал меня от работы. Я открыл было рот, чтобы попросить его исчезнуть по крайней мере на четыре месяца, как его следующая реплика заставила меня замолкнуть.

— Я пришел сказать, что Вера вышла из времени, — произнес он. — Я потерял Веру. Наверное, ей было не место в этом мире.

Начало было достаточно интересным и многообещающим, и я предложил визитеру продолжить рассказ. Через какое-то время я пригласил его к себе в кабинет. Я слушал долго, со все возрастающим удивлением.

Рассказанное им было до того поразительным, что должен признаться, я сделал исключение: разрешил Гуннару Эммануэлю начать занятия раньше положенного по индивидуальной программе. В качестве первого задания я велел ему изложить на бумаге историю об исчезновении Веры, и этот текст практически в исправленном виде составляет первую главу. Я сразу согласился принять его повествование в качестве первой курсовой работы, разумеется, в надежде, что писательство послужит ему своего рода терапией в том горестном состоянии, в каком он пребывал.

Итак, с самого первого дня общения с Гуннаром Эммануэлем Эрикссоном я руководствовался принципами человеколюбия, и вряд ли меня можно обвинять в неврозах, появившихся у него во время учебы, и окончательном кризисе. Я старался, по возможности, не выделять его из других слушателей, но все же не мог не относиться к нему по-особому.

Весьма скоро я счел невозможным пропускать его тексты без редактирования. Гуннар Эммануэль Эрикссон, продукт нашей шведской гимназии, обнаружил, что выражать свои мысли на бумаге представляет для него почти непреодолимые трудности. Кроме того, его рассказы о галлюцинациях и кошмарах, которые он называл «путешествиями во времени», были настолько фрагментарными и путаными, что я был просто вынужден подвергнуть их основательной переработке. Однако отличить части текста, написанные мной, от созданных самим Гуннаром Эммануэлем, будет несложно. В одних случаях я строил повествование на устных рассказах, записанных на пленку, в других — на «оставшихся» текстах, имевших вид скорее набросков, делая при этом фактически реконструкции, интерполяции или чистые коньектуры. С литературно-критической точки зрения это произведение оставляет желать лучшего, но никаким иным способом спасти интересный материал я не мог.