Пасторский сюртук

Все без толку. Едва ступил на порог, мужская сила мигом сгинула, забилась куда-то в башмаки. Слишком долго я ненавидел, проклинал, бичевал и терзал свою плоть — диво ли, что она бунтует против меня и кусает за пятки, именно теперь, когда мне до зарезу нужна ее помощь. Нет, этакие пробы мужественности не для меня. Мне всюду видится одна только Эрмелинда. И вот здесь я рассчитывал очиститься от воспоминаний об этой барышне. Вывалять шкуру в грязи, стать толстокожим, как крокодил. Ну же, смирись и иди к этим бедным женщинам, ибо они тебе под стать. Попробуй исцелиться, пока не грянуло последнее испытание. Спеши. Нет, я не могу… Эрмелинда, свет мой, звезда моя… Это ты — мой недуг, и я не хочу исцеления.

Подвиг, великий помысел, великая поэзия. И великая любовь. Беглый младший пастор Герман Андерц и высокоблагородная барышня Эрмелинда фон Притвиц. Безумства. И это последнее безумство мне не излечить. Я могу лишь сидеть тут, в публичном доме, и ждать, что будет.

В дверь трижды постучали, Милашка идет открывать. Краем глаза Герман видит, как этот пащенок низко кланяется новому гостю, а тот, сделав хозяйке знак белой перчаткой, спешит в боковую комнату. Знатный клиент, из тех, что не любят без нужды мелькать на глазах. Холодный порыв сквозняка из открытой двери. Осень уже.

Длинный Ганс купается в плотских утехах, резвится, словно шустрый жеребенок на летнем лугу, простодушный, ненасытный, невинный. Вот чертов малый. Счастливее меня и сильнее. Может, он и есть избранник, осененный благодатью Иоганнес Турм, неотесанный деревенский парень Длинный Ганс, может, именно ему суждено стать великим человеком. Забавно. Но кто знает? Что ни говори, он сподобился счастья видеть Эрмелинду нагой. Везет остолопу, а мне и в этом отказано.

Смеркается, уже вечер. Милашка, точно ангелок в своей короткой белой рубашонке, ощупью крадется по комнате, зажигает шандалы на стенах. А Длинного Ганса и угомон не берет. Шлюхи шастают вверх-вниз по лестнице, как три волхва в хитроумных часах. Хозяйка убрала Фому под конторку и с довольной усмешкой ведет подсчеты на грифельной доске. Любовь — могучий демон, и искушенный в житейской мудрости умеет им пользоваться. Не это ли имел в виду добрый г-н фон Штайн? Когда любовь к Фридерике или малютке Лотте теряет сладость и начинает горчить, надобно сделать знак ручному демону, и он мигом унесет пресные остатки и подаст новые соблазнительные лакомства. Слушай, демон! Забери эту безумную грезу и оставь меня в покое! Прочь ее, прочь! Вздор! Я бессилен. Он просто насмехается надо мной. А я даже не знаю, желанна ли мне такая сила.

Доживу до ста лет, и эта вот гарпия на деревянной ноге будет преследовать меня в моих снах безумными своими глазами да волосатыми титьками. Отверг медовую кашку — бери теперь осоку. Наверно, я мог бы излечиться у Хельффена. Иные из тамошних пастушек украсили бы собою и епископскую кровать с балдахином. Хлоя, Дафна, Камилла, бесенок Филлида. Н-да. Поделом мне, каковы добродетели — таковы и страдания. Барон был, конечно же, прав. Мягкая, холодноватая близость плоти — полноте, да надобно ли нам большее? Много ли мне было пользы от спесивых мечтаний об избранной, осененной благодатью, героической любви, о брачном ложе на вершине горы Эты? Много ли пользы было от этого бедняжке Елене? Сунься я к ней с заурядной мужской похотью, она бы не иначе как оттолкнула меня и поныне жила бы себе спокойно и счастливо. Но всякие разные декламации, клятвы при луне, чтения «Новой Элоизы» — против этого ее деревенский бабий умишко не устоял. Вот и угодила на самое дно. Ей великие замыслы оказались не по плечу. Я-то небось уже тогда понимал, что она не годится, и все-таки желал ее…

— Милашка, — крикнула хозяйка, неожиданно и пронзительно, как механическая канарейка. — Милашка, будь хорошим мальчиком, сбегай за Монашкой. В самом деле, пора ей забыть свои капризы. У нас новый клиент, надо обслужить.

Милашка засеменил вверх по лестнице, кокетливо покачивая бедрами. Между тем в залу с топотом ввалилась Повозка и стала раздавать бутерброды ждущим своей очереди шлюхам. Лисичка грызла хлеб, по-крысиному чутко шевеля носом. Белая Медведица жевала с грозным видом, жирная, белая, величественная, решительная — этакая вдовствующая королева плоти, по праву недовольная скудостью содержания и плебейской обстановкой.