Пастух своих коров

Колька сглотнул и подсел. Вика была ассистентом режиссера на Мосфильме и сыпала «олежками табаковыми» и «андрюшами мироновыми». В полуцыгане, полусолдате она разглядела нечто трогательное, он был из мира, где нет ответов. Она ответила, сначала покровительственно, а потом взволнованно. У нее хватило ума не вводить его в свою богемную компанию, хватило уважения не делать из него Тарзана, познакомила только с бывшим возлюбленным, художником Валентином. Художнику было лет под сорок, он был продолговатый и беззубый, и все время рисовал. «Видишь, старичок, — радовался он, — Бог рукой водит». Бог водил рукой Валентина быстро и по всем направлениям, Колька никак себя не узнавал на портретах, но Валентин был нонконформист и знал, что делает, а его разговоры о свободе так разволновали Кольку, что он стал пить портвейн. Вика даже слегка ревновала.

Однажды в воскресенье Валентин приехал к Кольке в Сокольники. Он распахнул окна — «дачка, старичок, дачка», — к неудовольствию Колькиной матери, Полины Филипповны: соседи поворачивали под окном большое, чуткое, как локатор, ухо, — и спросил Кольку, нет ли у него маленьких алкоголей. Колька не понял, тогда Валентин подошел к Полине Филипповне и стал с ней шептаться, трогая ее то за запястье, то за стеклянную сережку. До Кольки доносились отдельные слова — «старушка» и еще что-то про «жизнетворные точки». Полина Филипповна вдруг рассмеялась и достала из аптечки пузырьки календулы и пустырника. Валентин слил три пузырька в чашку, слегка разбавил водой и выпил. «Старичок, — сказал он торжественно, — Вика ждет по важному делу».

Дело оказалось настолько важным, что взяли такси. Кольку отвезли к известному священнику-диссиденту, отцу Дмитрию, и окрестили его.

Это был один из двух ответов, которые получил Колька в новом для себя мире. Второй ответ был печален, об этом говорил уже Джек Лондон, но Колька не верил, что «знатная леди и Джуди О`Греди во всем остальном равны».

Нервное это счастье закончилось внезапно: Вика попросила его больше не приходить. На лице ее стояла такая скука, что Колька не стал ничего выяснять. Он страдал за двоих — неловко было за Вику.

3

Отец вышел на пенсию и помрачнел. Родом он был из лесной Окарихи, Калининской области, здесь, в Сокольниках, светило ему домино и пьянство с неуемным Степаном, соседом, гонявшим свою бабу в промежутках между отсидками неизменной сковородкой.

Изба в Окарихе, по слухам, разваливалась, руки у плотника чесались, но Полина Филипповна была исконная московская мещанка, на что ей корова и свежий воздух. У Кольки диплом, Бог с ним, и Наташка кончает школу. Ничего, Верка присмотрит. Приезжали бы на все лето.

Артем Николаевич промаялся весь март, а в начале апреля, когда обнажились розовые дорожки в парке, надел галоши и резко постарел. Полина Филипповна поглядывала, кое-что понимала, но не подавала виду: на старости лет разговоры о неприятном тяжелы и бесплодны. Но когда Артем Николаевич стал отказываться от своих ста пятидесяти как незаконных, Полина Филипповна не выдержала: «Нашел бы, что ли, халтуру, — сказала она мимоходом, — вон, одичал весь». Старик послушно надел галоши и побрел через весь парк к метро. В пивнушке, слабо пахнувшей мокрыми опилками, он вылил шкалик в кружку с пивом, медленно выпил, медленно вернулся домой и заплакал.

В небе громыхнуло — то ли самолет взял звуковой барьер, то ли весенний гром. Тут же случился разговор, закончившийся великим облегчением: Полина Филипповна согласилась переехать сразу, только не навсегда, а на лето, а там видно будет.

Колька боялся предстоящего диплома — не самой защиты, ничего сложного, а корочек, клейма инженера, с повышением зарплаты до ста тридцати и перспективой заведовать когда-нибудь отделом.

Узнав о решении родителей, Колька восхитился ими, но задумался: если люди в шестьдесят лет резко меняют жизнь, значит, им было плохо. Как же он этого не замечал. «Папка, — сказал он, — времени у меня до июня навалом, поеду с вами, помогу».

В середине мая Колька, сидя на коньке новой крыши, пробивал ленту на рубероиде и саданул по пальцу молотком. В глазах потемнело, Колька сморщился, помотал рукой, вздохнул и огляделся.

Запахло нашатырем, небо стало выше, под небом шевелились ивы, то белые, то зеленые, стояло вертикально болотце посреди деревни. Качались гроздья темной сирени, тяжелые, как баклажаны. За деревней, ближе к реке, у развалившейся школы толпились березы, очень давно посаженные школьниками, может быть даже папкой.

Папка сидел внизу, верхом на тесине, и долбил штробу. Он покачивал головой и ухмылялся. Привязанная к колышку, ошеломленно смотрела на Артема Николаевича новенькая, с иголочки, коза.