Пастух своих коров

— В том-то и дело, что сказал. Совсем обиделся. «Что ты меня за поца держишь! Придумал бы что-нибудь поинтереснее. Эту тюльку ты Карлику прогони. Ему понравится». И ушёл.

— Жалко. Ну да ладно. Потом разберёмся. Ну а с этим как?

— Как и следовало ожидать. У Малой Аккаржи смотрю — шмара в капоте ковыряется, а доктор топчется вокруг, как будто писать хочет. «О! — кричит. — Тебя сам Бог послал». Богу сегодня не хер делать, только меня и посылать… Пожрать что-нибудь есть?

Прошелестел запоздалый тихий дождик. Гауз посмотрел на опухшую Карлову губу.

— Ну и денёк! Ладно. Хорошо всё, что хорошо кончается. Давай спать. Только свет не будем гасить.

— С чего это? Как в тюрьме.

— Может, как в тюрьме. Только надоел этот мрак.

Свет они всё-таки погасили. По стёклам тихо постукивали капли, со стороны тюрьмы доносился лай служебных собак.

ПРОПАЩЕЕ ЛЕТО

Виталий Григорьевич сидел на скамеечке возле зелёной будки бабы Ксюши и выковыривал из штиблета камешек.

Было раннее пасмурное утро, море после вчерашнего шторма слегка пошатывало, низовой ветер пригибал невысокую лебеду.

Можно, конечно, постучать, не спит баба Ксюша, но не откроет она, а для порядка обложит, разъяснив издевательски, что порядочное вино продаётся с десяти утра до восьми вечера. А наглым художникам с их компашкой открывает в любое время суток, наточит трёхлитровый чайник, сама вынесет, ещё и личную помидорку добавит.

Жизнь Виталия в неполные тридцать пять докатилась до этого невысокого обрыва и замерла в шатком равновесии. А было весёлое послевоенное детство в Тамбове, добрые родители, которые вдруг, в одночасье, разъехались и сгинули, лучше не вспоминать. Потом вечерний пединститут и работа фрезеровщиком на алюминиевом заводе. Фрезерный станок волновал Виталика. Грозное вращение фрезы и покорное поступательное движение заготовки предвещали высшую справедливость и гармонию жизни.

Были кущи сирени, убелённые луной, в которых сверкал антрацитовый глаз смуглянки-молдаванки, приехавшей погостить к подруге и читавшей в заводском литобъединении несусветные стихи. За этой молдаванкой и потянулся Виталий Григорьевич в горячий Кишинёв, где был счастлив с полгода, преподавал русскую литературу и строил планы.

Очень скоро жена прогнала его, без всяких объяснений, заметив со смехом, что, когда научится пить, пусть приходит. Виталий стал учиться, был вытеснен из столицы и сейчас, за десять лет прошелестев по республике, утвердился в маленьком черешневом городке Бельцы, в средней школе номер два.

С наступлением летних каникул учитель отгладил серый лавсановый костюм и приобрёл путёвку в этот курортный посёлок, где разделял фанерную комнату с плешивым фиксатым типом Яковом Самуиловичем. И сейчас, прислушиваясь к шевелениям бабы Ксюши в зелёной будке, Виталий Григорьевич напряжённо отдавал себе отчёт, что качает его на краю обрыва над равнодушным морем, что падёт он лёгким семечком в пыльный бурьян и склюнет его травоядная птица удод.

— На берегу пустынных волн сидел он, дум великих полн, — врач пансионата, с бритой загорелой головой, уселся рядом.

— Приняли, профессор?

Виталий Григорьевич неопределённо мотнул головой в сторону будки.

— Баба Ксюша! — негромко окликнул доктор. — Вынеси два стакана и запиши на учителя.

Доктор взял Виталия за запястье и зашевелил губами.

— Вам бы дня два пропустить… Начните прямо завтра.

В будке распахнулось окошко, и на узком подоконнике возникли два тёмных стакана.

— Вот ведь что творят, — доктор рассматривал на просвет бурую жидкость. — Разбавляют, а для крепости настаивают на махорке. А чтоб махоркой не пахло, добавляют карбид. Будем здоровы!

Доктор отпил полстакана.

— Работы много, — пожаловался он.

— Травмы? Утопленники?

— Да нет, — отмахнулся доктор. — Эскулапам здесь скучно. Клизму некому поставить. Дело в том… — доктор задумчиво погладил стакан. — Я ведь писатель. Только никому не говорите. Пишу деревенскую прозу и печатаю под псевдонимом. Фёдор Абрамов, слышали?

— Зачем же под псевдонимом? — вежливо поинтересовался Виталий Григорьевич.

Карбид или махорка, но на душе стало проще, противный ветер стих, из лебеды выползла радужная ящерица.

— Зачем же под псевдонимом?

— А чтоб не подумали, что еврей, — с досадой ответил доктор.

Виталий Григорьевич писательство уважал и Фёдора Абрамова читал, кажется. «Всё врёт, — подумал он с облегчением, — и, значит, насчёт того, чтобы два дня пропустить, тоже врёт».

После второго стакана жизнь обычно становилась нормальным явлением, проявлялись привлекательные женские лица, и разнообразный типаж отдыхающего контингента забавлял Виталия.