Пастух своих коров

Планета ночью замедляла ход,
Потом по-прежнему вращалась. А вокруг
Чуть наклоненных белых фонарей
Кружился снег моих ночных сомнений.

Взлетала в парке белая ворона,

Ломала ветки, над землей кружилась,
И уходила в гуси или в совы,
Как ей удобно. Это было ночью.

А утром шел обыкновенный снег,

На трубы падал, — видимо, погреться,
И падал на зеленые трамваи,
И далеко просматривались люди,
Как на картинах Брейгеля. И я
Увидел — все благополучно в мире.

На подоконник голуби садились,

Глотать слова, идущие из сердца —
Поворковать. А серая собака,
В снег упершись худыми кулаками,
Смотрела на него недоуменно.

Был белый день, и снег моих сомнений

Упал под ноги жителей земли…

— Жителей земли, — проворчал Серафим Серафимович. — Экзюпери начитались? Сплошное шестидесятничество: белые медведи трутся о земную ось. Вертится земля, тра-ля-ля-ля… Да вы не виноваты — время было такое. Оттепель заканчивалась, холодное месиво под ногами. Интеллигенция строила прекраснодушную мину. Все благополучно в мире… А через два года — пражская весна.

— Беда с этими диссидентами, — обиделся Петр Борисович. — С чего у вас начинается летоисчисление? С распятия Пастернака? Или с процесса над Бродским? А я ведь только хотел обратить ваше внимание на то, что «Серая собака, в снег упершись худыми кулаками…»

— Нет, почему же. Я обратил. Хороший образ, только слишком знакомый. Это уже было.

— Ну да, сегодня на рассвете.

— Не важно. Вот у вас в живописи есть термин — литературщина. Что не есть хорошо. А как назвать картинки в стихах? Живописьщина? Савве, к примеру, на вашего Брейгеля, мягко говоря…

— Савве и на стихи, мягко говоря… Только я не для Савки все это писал. И не для вас.

— Интересно, интересно. Для кого же?

— Не знаю. Есть у поэта некий конфидент, идеальный ночной собеседник, на него не похожий, но дружественный… Вроде Песика.

— У Песика есть дела поважнее, — вздохнул Серафим Серафимович, — интересно, съел ли он макароны? Ну а пока он не готов, пользуйтесь.

— Сейчас, — Петр Борисович пробежал глазами следующее стихотворение.

Я вижу площадь из окна,
Людей, отчетливых, как буквы,
И небо, гладкое, как будто
Из голубого полотна.

Я вижу, как шофер сигналит

И давит тормоз каблуком,
Я вижу, как пронзает наледь
Старуха крошечной клюкой.

А у газетного ларька

Людей короткая строка.
И снег под их ногами тает
И я их вижу и читаю.

У каждого над головой

Пар белый, или голубой —
Овеществленное радушье.

И эти облака, как души,

Беседуют между собой
Над головами их владельцев…

— Петр Борисович, вы заснули? — осведомился Серафим Серафимович. — Читайте же.

— Да, да… нет, это я читать не буду. Там то же самое, оттепель, одним словом. А вот: странное стихотворение, наверняка подражательное, хоть я болезненно не хотел быть похожим на кого-нибудь.

— А вы читайте, разберемся. Подражание само по себе — не худший вид графомании. Главное, не ошибиться в выборе образца.

— Извольте.

Первым в городе проснулся Иванов.
Бледный снег в окне на ниточке висел,
Репродуктор ничего не говорил,
Спал сосед, и во сне, вероятно, лысел,
И смотрел с интересом сны, как кино.

Иванов сигарету курил.

Пока что никто ничего не сказал,
Сугробы, скрипя, заселили парк,
На окраине стоял самоваром вокзал,
И над ним поднимался пар.

Скрипнул нетерпеливо большой чемодан:

Пора уже ехать на юг.
Иванов посмотрел — в стакане вода,
Он выпил ее всю.

А потом он долго ехал в такси,

И не выспавшийся шофер охотно молчал,
А потом паровоз, удила закусив,
Громким голосом закричал.