Пастух своих коров

— Папенька мой, — усмехнулся Митяй, — на пенсию вышел и кинулся бабки зарабатывать. Лекции, консультации. Каждый день домой на бровях приходит. Увезу я его в деревню зимовать. Хочет работать — вот тебе свинки, овечки, корова. Нинка одна плохо справляется. А чтобы не квасил да к Нинке не приставал — маменьку к нему приставлю. Нечего по телефону трепаться да ногти холить… Твой-то как, не спивается?

— Мой не сопьется, — заверил Шурик. — Нажрется, а потом две недели болеет.

— Это хорошо, — позавидовал Митяй.

Поднимая желтую пыль, проехал грузовик и остановился. Из кузова выпал человек в оранжевом пластиковом комбинезоне. Он долго поднимался с колен, сосредоточенно искал центр тяжести, нашел и выпрямился. Грузовик уехал.

— Леня, — сдерживая смех, строго сказал Митяй. — Я же тебе говорил, чтоб ты мне не попадался… Видал? Человек ниоткуда.

Леня поднял белое волнистое лицо. Черты этого лица никакого значения не имели.

— Слышишь, диктор, — прошелестел Леня. — Сними меня на камеру. Надо, чтобы…

— Чтобы что? — с интересом спросил Шурик.

— Я Леня. Пастух… чтобы знали…

— Между прочим, золотые руки, — сказал Митяй. — И пашет, как зверь. Когда пашет. Кстати, это идея…

— Знаю я твою идею.

— Слышишь, диктор, — продолжал Леня. — А хочешь, я с моста прыгну?

— Зачем?

— Для твоего удовольствия. А ты мне — пузырь. Для моего удовольствия…

Леня осел на землю и задремал.

— Может, хоть оттащим его с дороги, — предложил Митяй.

Тяжелые пакеты погрузили в «казанку», Шурик разулся, отвел лодку от берега и вспрыгнул на корму. Глянцевая вода сморщилась и разбежалась вдоль бортов спиральными валами.

— Давай на всю катушку, — сказал Митяй, — что ты ползешь!

«Джонсон» взял тоном повыше, «казанка» вышла на глиссаж, пакеты звякнули и покатились к ногам Шурика. Прибрежные кусты образовывали со своим отражением шары и шарики — изумрудные, малахитовые, нефритовые, нанизанные на желтую полоску береговой тресты. Шурик сделал крутой вираж, вода скомкала отражения, добавила в них свечение перламутра, усложнилась форма, загадочнее стали ассоциации.

— Не так, — замотал головой Митяй. — Пересядем.

Он опасно поднялся во весь рост и шагнул к корме. Шурик изловчился, благополучно разминулся с Митяем и пересел на нос.

Митяй делал крутые петли, сбрасывал газ и резко врубал снова, лодка подпрыгивала на своих же волнах, плясала и раскачивалась.

— Наливай! — крикнул Митяй.

Неохотно поднялась цапля, недовольная изломанным своим отражением, отлетела вперед метров на двадцать и снова воткнулась в тростник. Небольшое облако заслонило солнце, из-под него вытягивались длинные лучи. Набежал легкий шквал, стер с воды глянец.

— Боженька подглядывает, — рассмеялся Шурик. — Видишь, реснички.

Он разлегся на носу и запел высоким пронзительным голосом:

А я зарою
Войны топор
Среди высоких гор,
Среди высоких гор,
Я не желаю больше воевать…

— Что это? — прокричал Митяй.

— Драматический тенор!

— Что-что?

— Дра-ма-ти-ческий тенор!

Митяй безнадежно махнул рукой.

К деревне подъезжали тихо.

— Видишь? — Митяй ткнул пальцем в пустое небо над берегом. — Вон там!

— Нет, — понял Шурик, — чуть левее.

4.

— Ну что, Манилов, с тебя и начнем.

Яков Семенович подождал, пока Георгий допьет кофе, взял его кружку, ополоснул вместе со своей, аккуратно поставил на полку. Георгий терпеливо наблюдал.

— Или как? — не выдержал он.

Яков Семенович зашел в комнату и вернулся с деньгами.

— Вот. Две тысячи, к сожалению. Только если это туфта, верни сразу.

— Не туфта. Уже и участок выделили.

— Где? — настороженно поинтересовался Яков Семенович.

— Знаешь бугорок между Митяем и выселками? Над рекой. Там, говорят, когда-то кузница была…

«Ну что ж, пока грамотно, — размышлял Яков Семенович, направляясь к бугорку. — А кузница — не помеха. В этом есть даже какой-то дополнительный смысл».

Какой все-таки смысл, Яков Семенович додумывать не стал — бугор сиял перед глазами крупными чашечками купавы, простоватым лютиком, белым болиголовом и еще чем-то сиреневым. В проплешинах сизого мха выпирали доисторические чешучайтые желваки молодила — бежевые, розовые и нежнозеленые, суровые и беспомощные, как вылупившиеся ящеры. Женщины в резиновых перчатках охотно высаживали их меж садовых своих валунов.

— Потерял что, Семеныч?

Яков Семенович оглянулся.

— А, Коля… Потерял, конечно. А может, нашел… — Он рассмеялся своей многозначительности. — А ты как?

Коля Терлецкий был азартным единоличником из соседней деревни, ухитрялся в одиночку держать стадо коров, помимо коз и овечек, измождаясь и старясь, как портрет Дориана Грея, по мере того как стадо его крепло и розовело. О нем даже сняли художественный фильм, правда, получился он там высокий и красивый.

— Да как… — с досадой ответил Коля. — Трава, видишь, какая? У вас еще ничего, река все-таки, а у нас… Этой зимой обязательно вымрем.

— Ну, ну, ты всегда так говоришь. А пчелы как?

— Пчелы повымерзли, зима вон какая была, вот ты меня понял. А мед… Травы же не было, они по осени сосали все, что попадется; веришь, тлю высасывают. От такого меда — только дрисня.