Пастух своих коров

— Где они, эти девочки, — уныло ответил Роман Борисович. — В прокуратуре?

— Понятно. — Люба помолчала. — Ромка, еще неделю назад я бы предложила тебе остаться, а сейчас…

— Ладно, Любушка. Я и сам уже ничему не радуюсь. Даже, — он усмехнулся, — книги стал почитывать. Ну, все. Где ты — я теперь знаю, увидимся иногда. Может, какое-никакое небо в алмазах и перепадет. Пока.

На пляже было пусто как в пятый день творения, на маслянистой воде белела щепотка чаек. Адама не было. Люба, не раздеваясь, покружила по бухте, взбиралась на камни. За дальней скалой она увидела сразу двух студенток с филфака, тех самых…

Они лежали на подстилках в фетровых своих шляпках, уткнувшись в ослепительно белые под прямым солнцем страницы книжек. Люба медленно подошла.

— Эй, сопляжницы, — вызывающе сказала она, — Адам был?

Инна оторвалась от книги:

— Сегодня — нет. И вчера — нет. Позавчера только.

— Может, на Слободку попал, — отозвалась вторая.

— Типун тебе на язык, — поблагодарила Люба и вернулась к своему месту.

Она медленно разделась, медленно зашла в воду и медленно поплыла. Отплыв достаточно далеко, Люба повернула к берегу, и вновь, как в прошлый раз, увидела высокий обрыв во весь рост, крутую белую тропинку, уходящую в небо. Все было так же: и темная кромка почвы, и небо такое же сатиновое, только чуть повыше середины тропу перечеркнула свежая осыпь.

С приступом радикулита Люба два дня пролежала пластом, занимая койкоместо и срывая план мероприятий. «Точнее, проект» — усмехнулась она сквозь зубы. Если так пойдет, что же будет осенью…

Дни стояли, как назло, жаркие, а ведь уже середина августа, на море сейчас — милое дело, но Люба туда не пойдет: Адама, чувствовала она, там нет, а карабкаться с больной спиной с горки на горку вхолостую — кому это надо?

Адама разыскать ничего не стоило, только знать бы зачем и что с этим делать. Если он болен — присмотрят добрые люди, и о дочке он что-то говорил, а если он умер — значит, умер и знать ей об этом не надо. Да нет — чувствовала Люба, жив-здоров, только видеть ее не хочет.

— Любчик, так и будешь лежать, как бревно на ленинском субботнике, — спросила Зигота. — Отчего бы тебе не поехать на грязи? Очень помогает, я слышала. Хочешь, Гитлерша тебя проводит?

— Спасибо, Зигуля, — рассмеялась Люба. — Ты очень оригинально предлагаешь помощь… Нет, правда, ты гений.

Гениальная Зигота потянулась:

— А где мои козинаки?

В самом деле — иметь под боком такие всесоюзные здравницы, как Куяльник и Хаджибей!.. Куяльник более пыхатый, там и грязи больше, но добираться туда — не приведи Господь… Штурмовать девятый трамвай, идущий по популярной Лузановке, переть потом три километра сквозь ковыли душной степью — никаких сил не хватит.

А Хаджибей рядышком: тихонечко на двадцатом трамвае и прямо до места. Там не так романтично, как на Куяльнике, и поля орошения рядом воняют, но что Любе надо в свои — сколько сегодня — девяносто лет? — жменю грязи и шматик солнца.

На плоском берегу стеклянного лимана кишели бесполые обнаженные тела, покрытые сизой коркой, и свеженамазанные, черные, и пестрые, с облупившейся грязью и розовыми пятнами кожи. Эти люди давно признали себя больными и держались кучно, не стесняясь болтающихся грудей, дряблых задниц и перепачканных мужских гениталий. Некоторые из них белели в мелкой луже крепкой ропы.

Люба прошла дальше, где начинался обыкновенный пляж с купальниками, детьми, волейболом и собаками. Пляжники мазались частями, и не без затей — рисовали на спинах рожи, писали веселые буквы. В основном мазали колени, локти и переносицы, от гайморита.

Люба лежала, положив голову на руки, с удовольствием чувствуя, как пошевеливаются на спине чешуйки растрескавшейся под солнцем грязи. Рядом помалкивали еще несколько женщин.

Далеко, у развалин санатория, заорал петух, — там живет сторож, вспомнила Люба, охраняющий довоенные пруды с зеркальным карпом.

Залаяла собачка, все громче, все неугомоннее. Люба подняла голову. Со стороны остановки по берегу шел Аркаша, с жадным ужасом вглядываясь в больные тела.

— О, Боже, — простонала Люба.

Несколько дней Аркаша валялся в своей комнате, читал Достоевского.

— Он совсем не кушает, — испугалась Эля Исааковна, — может, он влюбился?

— Не бери в голову, — пожал плечами Заславский, — от Сонечки Мармеладовой еще никто не умирал.

Он догадывался о причине Аркашкиного недомогания — Валера требовал вернуть деньги. «Интересно, когда он украдет дома» — размышлял Роман Борисович в досаде — душевные силы тратились на черте что.

Аркаша воровать не стал, а подошел однажды и, глядя в угол, признался, что проиграл в буру значительную сумму, а карточный долг, как известно…

— Кому? — спросил Роман Борисович.

— Ты их не знаешь. Пацаны с Ольгиевской. Здоровые.

Роман Борисович придвинул стул:

— Садись, садись. А теперь слушай сюда. — Заславский закурил и весело повел глазами. — Я, конечно, могу привлечь Валеру за вымогательство. Тем более, расписки ты не давал. Тем более, ты не совершеннолетний. Тем более, там потянется такой состав преступлений… ну как, будем сажать кореша? Лет на пять, а? А потом он выйдет…