Пастухи фараона

Папа открыл глаза: за окном сквозь электрические столбы мелькало яркое небо, в купе дружно пили чай, в коридоре шла суетливая дневная жизнь. Папа вытащил из чемодана мыло и полотенце и стал осторожно сползать со своей полки.

— В тувалет, паря, иди в передний вагон, а за кипятком опосля пойдешь в задний — в нашем-то оба заперты.

Умывшись и переодевшись, папа приткнулся на нижней полке, достал куриную ножку, свежий огурец, заказал стакан чая.

— Угощайтесь.

— Благодарствуем, мы уже. А вот если у тебя сахарок найдется, не откажемся.

Папа высыпал на стол кусочки сахара.

— А вы куда путь держите? — вежливо спросила дородная дама, не отрывая глаз от вязания.

— В Ленинград.

— Домой ворочаешься или кто у тебя в Питере есть? — поинтересовался дедок.

— Учиться еду.

— Учиться — это хорошо, теперя все учатся, неграмотные нынче ни к чаму.

— Вы поступать едете? — оживилась комсомолочка. — А куда?

— В Политехнический.

— И я поступать еду. Только я в Физкультурный. Слышали про такой, имени Лесгафта?

— Ну вот, теперь у тебя и подружка есть до самого Питера. А мы-то все вятские, к вечеру, с Божьей помощью, дома будем.

В Вятке поезд стоял полдня; одни пассажиры сходили, другие втаскивали свои узлы и чемоданы. Папа и комсомолочка устроились у окна.

— Ой, как это вы на физику? Это ведь так сложно, у меня по физике одни тройки были.

Папа с умным видом стал объяснять симпатичной попутчице, что «в физике все очень просто, потому, что там все логично. Физика — это не литература! В литературе кто во что горазд: учитель говорил, что лучший писатель — Толстой, а в учебнике написано — Горький. В физике такого не бывает. В физике все объясняется законами, и, если происходит что-то непонятное, значит, еще не открыт тот закон, который это объяснит».

Болтали они без умолку, а когда глаза начали слипаться, протиснулись на свои полки, чтобы утром начать сначала. Так и не заметили, как паровоз выпустил пары на Московском вокзале.

Комсомолку встретили какие-то парни и девушки, папа дружески пожал ей руку, пожелал удачи и побрел к трамвайной остановке.

На календаре был июль 1928 года.

Ленинград заворожил папу с первой минуты. Ему тут же захотелось взять в руки альбом и зарисовать и этот горбатый мостик, и ту причудливую арку, и размытый туманом купол далекого собора, и уходящие за горизонт многотрубные дали.

Еще до того, как в руки к нему попала книга Хвольсона «Физика наших дней», еще до того, как он собрал свой первый детекторный приемник, папа очень любил рисовать. Бродил ли он по городским закоулкам или по крутому берегу Камы, он всегда выискивал загадочные развалины, живописные уголки или романтические пейзажи. А потом в школьных тетрадях появлялись эти самые развалины и эти самые живописные уголки. Доставалось от учителей, да и от дедушки. Но бабушка решила проблему по-своему — купила альбом для рисования. Правда, когда папа подрос, страсть мастерить, ставить опыты по химии и физике, а потом и чертить чертежи «взаправдашных» машин овладела им полностью. Краски и альбомы для рисования пылились где-то на чердаке.

И вот, любуясь из окна трамвая городом на Неве, папа вдруг почувствовал какую-то боль: твердая вера в то, что физика — это его призвание, дала трещину.

Трамвай, между тем, пересек Фонтанку, папа вышел и направился искать дом номер 60. Через пять минут он уже стоял перед огромной, напоминающей ворота пожарной охраны парадной дверью. Широкая мраморная лестница привела его на третий этаж в квартиру номер пять. Но, Бог ты мой! — на двери немыслимое количество звонков. Справа и слева, на косяках и на стенах, высоко и совсем низко. «Каляевым два звонка», «Никитичне звонить три раза», «Не работает, стучать в дверь». Папа вновь и вновь водил пальцем по нестройным рядам кнопок, имени Доры Михайловны нигде не было. Разве эта, «Д-1»? Папа позвонил.

Тяжелые шаги за дверью, щелчок, еще щелчок. В дверях с полотенцем через плечо стояла толстуха средних лет.

— Я к Доре Михайловне.

— К Хмельницкой, что ли? Вон звонок, коричневый. К ней один раз.

Папа позвонил.

Через несколько минут, поблескивая атласным халатом, появилась Дора Михайловна.

— Тут к тебе, — соседка развернулась, тяжелые шаги затихали в глубине коридора. Дора Михайловна смотрела на папу то ли с испугом, то ли с удивлением.

— Вы меня не узнаете? Я сын Абрама Борисовича. У меня к вам письмо.

Пальцы неловко расстегивали пуговицы рубашки.

— А, вот ты откуда! Ну, пойдем, потом достанешь.

Папа перешагнул порог. В первую минуту ему показалось, что он попал на… улицу. Какой-то малыш катался на велосипеде, две девочки прыгали через скакалку, молодая женщина возила взад и вперед детскую коляску. Дора Михайловна повела папу по лабиринту-переулку.

— Это моя дверь.