Пастушья сумка

Голос ее и выражение лица вносили полную ясность в суть их с супругом семейных отношений, способных, как почувствовала Прасковья, уместиться в двух всего словах – уважение и любовь. За семьдесят ведь старушке, а все еще любит! Поди уж и схоронила кормильца? Прасковья отметила, что думает о хозяйке этого гостеприимного приюта с несвойственной для себя теплотой, потому как успела отвыкнуть от хорошего, зачерствела.

– А ваш супруг? – спросила она и, стараясь выглядеть деликатной, добавила: – Простите за такой вопрос, жив ли?

– Что ты, Параскевушка! – старушка всплеснула руками. – С чего это ему умирать? Конечно, жив. На работе сейчас. Любит он, родимый, трудиться, людям помогать. Нет ему никакого угомона!

– Ой, простите! – Прасковья не знала, куда себя деть от стыда. Но старушка вела себя столь безмятежно и выказывала к ней такую благорасположенность, что гостья успокоилась и согласилась прилечь на диванчик. Заснула она мгновенно…

Просыпалась столь же стремительно, летящей птицей пронзая упругую плоть сонного небытия. Какие-то мрачные расплывающиеся фигуры пытались поспеть за ней, ухватить, уцепиться; пугали шипящими змеиными голосами: «Ничего не было, никакого приюта добра, ты все также одна – никчемная и никому ненужная…» Нет! Уже открывая глаза, она услышала собственный вскрик: «Нет! Нет!..» Вскинулась телом, вскочила, стряхивая ладонью с лица паутину наваждения. Но, слава Богу, от парящего над столом шелкового абажура все также мягко струился свет. У стен в полумраке нерешительно колебались тени. Рослая этажерка клонила к ней свое плечо, доверчиво открывая теснящиеся в разверстой груди фолианты с золотыми буквами на корешках. В противоположном углу у незамеченного ею ранее киота с иконами спиной к ней стоял высокий мужчина. Правая рука его совершала невидимые для нее движения, а голова то и дело склонялась и исчезала за линией плеч. Молится, догадалась она и замерла в нерешительности, не зная, куда себя деть.

Тут в комнату вошла Феврония с заставленным чайными принадлежностями подносом в руках. Взглянув на гостью, она безмолвным движением подбородка указала ей в сторону стола. Прасковья, стараясь двигаться безшумно, приблизилась и, подхватив одной рукой поднос, другой помогла старушке выстроить на скатерти аккуратный натюрморт из чашек, чайничков, блюдечек, вазочек с сахаром, печеньем, медом и орехами. Мужчина обернулся в их сторону, посмотрел на Прасковью, как той показалось, строгим оценивающим взглядом. И опять вернулся к своему занятию. Но теперь он читал вслух: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…». Завершив молитву, он подошел к столу и широко его перекрестил. Феврония в это время тоже осенила себя крестным знамением, поклонилась в сторону икон, после чего представила мужа гостье:

– Это Петр Юрьевич, мой муж и благодетель.

Петр Юрьевич четким движением военного человека отбил головой поклон, и Прасковье показалось, что перед ней гвардейский полковник или даже генерал из забытых царских времен.

– А это, – Феврония полуобняла гостью, – наша дорогая Параскева…

Когда с формальностями было покончено, Прасковья Петровна смогла, наконец, как следует рассмотреть хозяина этого дома. Издали, да еще окутанный полумраком, Петр Юрьевич показался ей моложавым, но здесь у стола в потоке света возраст его открыто заявлял о себе: и глубокими складками на щеках, и веерами добрых морщинок под глазами, и седовласостью. Причем белоснежные волосы его были расчесаны на косой пробор и безукоризненно уложены, а борода, также выбеленная как снег, подстрижена аккуратным полукругом. Темный, отнюдь не новый, но достойного вида костюм сидел на нем безукоризненно. Весь, дышащий благородством и аристократичностью, Петр Юрьевич со своими серыми, исполненными какой-то особенной мудростью, глазами, казался ожившим персонажем романов Тургенева или Толстого. Прасковья ожидала, что он скажет сейчас нечто неординарное, магическое, и это окончательно подтвердит его право на принадлежность к героям мировой классики. Но услышала слова не совсем ей понятные и сказанные притом заурядным тоном без интонаций и акцентов.

– Ангела вам за трапезой, дети мои, Благословения Божия испросили, теперь вкусим от даров Его.

Некоторое время молча пили чай. Старушка то и дело подкладывала гостье то варенья, то медку, то орехов. Наконец Петр Юрьевич отодвинул от себя чашку, перевел дух и, взглянув на Прасковью, спросил:

– Что же у тебя случилось, Параскева?

Наверное, по лицу ее опять промелькнула некая тень недоумения: что делать, как педагог, не привыкла она к фамильярному с собой обращению, да и от такового безупречного, как думалось ей, аристократа, ожидала она иного обхождения. Тут же вмешалась Феврония, которая, похоже, просто читала ее мысли: