Пастырь Вселенной

Владимир не сомневался уже, что все она сопоставила, все поняла, а его, как последнего дурачка, обвела вокруг пальца с этими таблетками. Вырубила его этим курсом, и все.

Лея говорила отчетливо и мерно, ведь она же не видела, что творилось с Володей от ее слов, иначе бы ее сердце не выдержало, она бы обняла его, заплакала у него на груди, они вместе нашли бы выход, не разлучавший их так жестоко.

Лея говорила:

– Володенька, помнишь, когда мы с тобой спасали Лайну, я сказала тебе, что ты мой должник. Я понимаю, конечно, что просьбы несоизмеримы, и потому я не прошу принять мой выбор или простить, – голографическая Лея нервно потерла губы ладонью, и Володя почувствовал, каких терзаний стоило ей это послание, – я прошу хотя бы попробовать когда-нибудь перестать ненавидеть меня за то, что я вынуждена буду сделать. Теперь я твоя должница, Володенька, ты молись обо мне, как умеешь, ведь это же не совсем самоубийство, когда я честно приду и расскажу, что это я виновата в болезни, которую привезла с Земли.

Владимир увидел, как по топографической щеке Леи скатилась бусинка почти настоящей слезинки. Володя сейчас был рад тому, как бешено, безудержно ухало в груди его сердце. Ему казалось, что он в самом страшном кошмаре – происходившее с ним было запредельно, недопустимо чудовищным. Этого уж точно нельзя было пережить – этой самой слезинки, которую он не мог вытереть с любимого лица. Однако Володя отчего-то жил. И слушал дальше.

– Милый мой, прости, что я решила обратиться к тебе таким тягостным для тебя способом, – продолжал образ девушки. – Сперва я думала написать тебе записку, но поняла, что хочу, чтобы ты видел меня сейчас. Видишь, какая я отвратительная эгоистка. А все потому, что я правда люблю тебя. Но ты постарайся понять, – говорила голограмма, и голос ее звонко дрожал на грани рыданий, – я просто не могла поступить иначе. Ты же ДОЛЖЕН БЫЛ спасти Лайну? А я ДОЛЖНА сейчас сдаться властям. Ничего не поделаешь, любимый мой, – уже спокойнее, с прежней замогильностью продолжала Лея свое прощальное послание, – прости меня, что я такая, какая я есть. Я не предам тебя, любимый, хотя знаю, что для тебя было бы лучше, если бы я убила тебя или заложила властям. Но я не могу. Если хочешь – может быть, тебе будет проще покончить с собой. Или тоже сдаться властям. Или обидеться на меня, улететь на Землю, Силлур или любой из других миров и найти там не такую эгоистичную идеалистку, как я. Милый, тебе этого, быть может, не понять, но за мною весь мой род, который как минимум последние четыреста лет верой и правдой служил Императору и Империи. Да, я поставила свои представления о чести – что если не сдамся властям, то буду страдать всю жизнь, – выше нашей любви. Поэтому забудь то, о чем я тебя просила раньше, – Лея сумела изобразить на лице отдаленное подобие улыбки, роняя одну за другой голографические слезы, – простить, понять, не помню, что я там наговорила.

Лея пару раз вздохнула, совладала с дыханием и продолжила:

– Так вот, все это забудь. О другом прошу, пожалуйста, попробуй почувствовать себя свободным от нашей любви, от всех детских клятв и взаимных обязательств. Твоя фашистка наплевала тебе в душу – пожалуйста, живи так, как нужно тебе. Если тебе лучше умереть – умри, жить – живи, но, прошу тебя, не привязывайся ко мне, меня нет и быть не может. Тому виной не ты, не я, даже не Зубцов – он молодец, на его месте я вряд ли сумела бы провернуть операцию лучше, профессиональнее, хотя старалась бы, поверь, старалась бы. И не Силлур виноват. Жизнь. Фатум. Судьба. Хочешь – молись, проси у своего бога, чтобы мы встретились ТАМ, но чем быстрее ты примешь, что меня нет, тем будет лучше для нас обоих. Увы, это так.

Лея помолчала немного, лицо ее было каменным и жестким, слезы, которые совершенная техника передавала даже в виде влажных дорожек на лице, были сейчас тут совсем чужими, будто из иной эпохи.