Пастыри

Она кивнула, подчеркивая нелепость сказанного. Она быстро глянула в окно — взмах ресниц на узкое, затуманенное пространство, на влажный кирпич и трубы, а он, она заметила, в эту секунду вглядывался в нее, силясь живее проникнуться ее печалью.

Ей пришлось ему улыбнуться.

— Ну тебя, — сказала она.

— Ладно, Роза. Ты такая редкость, что тебя надо коллекционировать, — сказал он, и обнял ее, и споткнулся об ее левую мягкую туфлю. (Ей пришлось потереть ногу, когда он ушел.) Сам себя пародируя, он качнулся, ударился о стену, задел выключатель, так что они оба вдруг вычертились в сумраке полудня двумя силуэтами, и оба смутились, особенно он, но потом они расхохотались, и он вышел, пятясь, подняв в приветствии руку.

Когда-то он рассказывал ей, что однажды две недоли не мыл рук, после того как девушка, которую он подвез как-то утром, вдруг поцеловала ему руку.

— Лео, — говорит Роза вслух. Она уже выехала из больничного двора и едет за Альвой. — Лео.

Она загадывает по светофорам. Если, когда она будет подъезжать на желтый, зажжется зеленый свет, значит, с Лео все обойдется.

Он так замечательно плавал. Она вспомнила, как она, Конни, Маргарита и Лео ездили купаться. Белые пятна песка пробивались в гуще водорослей на дне, а они доплывали до сетей и висели там на столбиках парочками или по одиночке. Им с Лео обычно ничего не стоило расхохотаться.

Время полетело и забилось. Его почти не осталось. Часы на перекрестках придирчиво всматриваются в каждую мелочь.

Всюду народ спешит по домам, насколько позволяет сутолока. Лица в машинах, белые, как салфетки, или облитые желтым светом, лица на переходах, тенями под шляпами. Все как переодетые мясники. Добрых четыреста пятьдесят тысяч душ, и ни у кого ни мысли о Лео. Уму непостижимо.

И еще эта сырость, забирающаяся в туфли даже в машине. Она тормозит, и ее обгоняет такси.

Она переходит на вторую скорость, и все бежит, мелькает, как под конец фильма.

— Может, придем вместе, может, я один, — сказал он тогда вечером, когда она позвонила и пригласила его обедать, потому что к ним вдруг собрался отец и попросил, чтоб кого-нибудь еще позвали.

Он запнулся, это редко бывало.

— Маргарита купила машину, — сказал он. — Глупо, в такое время года. Вдвое скорей износится. Я, правда, в этом мало что смыслю, но все же. Она едет отдохнуть. Вот учись, Роза.

Что-то произошло. Он злился, она заметила, но не в этом дело, дело в том, что он вовсе не старался это скрыть.

— Ничего, ты еще тоже узнаешь, что такое любовь, — сказала она ему. Позволила себе сказать.

— Была бы любовь, — сказал он.

— Да, может, тебе это и не нужно, — сказала она, сама не зная зачем.

— Это не такая уж распространенная штука, — ответил он жалобно.

— О, не зарекайся.

— Разве что вот у нас с тобой, — вдруг захохотал он.

Кончилось привычными объяснениями в любви. Каждый помогал другому выбраться из пропасти, куда сам же его столкнул.

Вот уже и инвалидный центр, на подступах к лесу, за высокими дубами, заполонившими все небо над низкими флигельками, заборчиками и террасками. Она не сразу выпутывается из неразберихи асфальтовых тропок.

Она подъезжает к главному подъезду, распахивает дверцы машины и входит в автоматически раздвигающуюся и замыкающуюся за нею главную дверь. Тотчас ей навстречу мелькает знакомая коляска, и сияет личико, и Альва спешит к ней мимо объявлений, газет и маоистских, хошиминовских и чегеваровских плакатов.

Позавчера днем в глазах у Лео были буравчики, а вечером у него дрожал голос, но потом, позже, он совсем оправился.

— Ты мне как сестра, — сказал он ей.

Ей стало обидно, но она только запустила в него мотком шерсти.

Чем и подтвердила его слова, как она тотчас сообразила.

— Мама, — говорит Альва у нее под боком, обдавая ее возбуждением своих ореховых глаз.

— Прости, я так поздно, — говорит Роза.

— Я уж думала, сегодня папа приедет, — говорит Альва, гадая по лицу Розы, что случилось.

— Я ведь почти всегда сама за тобой приезжаю, — говорит Роза. И сама удивляется, зачем было это подчеркивать.

Альва улыбается, но по улыбке видно, что она заметила состояние Розы.

Она поднимает Альву из коляски и несет в машину. Обычно, когда она ее носит, они не разговаривают. Она относит в машину ранец. Она ставит коляску в блистающий по дальней стене вестибюля ряд.

Они едут.

В темноту машины заглядывает туман, прореженный серым чужим светом. Каждая, провалившись в одиночество, ждет, чтобы заговорила другая. Розе не хочется начинать разговор о Лео.

— Папа поехал в Таубен, — говорит она.

— Он сегодня вернется? — спрашивает Альва.

— Я не знаю его планов, он мне не говорил, — говорит она. Альва озирается по сторонам.

— Не надо ему возвращаться в такую погоду, — говорит она. Она смотрит на мать. — Что случилось? — спрашивает она и кладет руку на плечо матери.

— Лео разбился сегодня утром, он в больнице. С ним совсем плохо, Альва. Наверное, никакой надежды. Такое нельзя говорить, но я чувствую. Они ничего не говорят.

Рука Альвы вдруг больно вдавилась в плечо. Она убирает руку.

— Лео позавчера обещал покатать меня, — говорит она. — Он, конечно, сдержал бы слово.