Пастыри

Она звонит коридорному и просит вызвать через десять минут такси, идет к Франку и осторожно проверяет, не забыл ли он запереться, да, так оно и есть, она входит к нему, разглядывает его в темноте, присаживается к нему на кровать, берет лежащую поверх одеяла руку (она отмечает, что это левая) и целует. Как-то она нарисовала на этой самой руке сердце его шариковой ручкой.

Он просыпается, он недоволен.

— Франк, — говорит она, — Франк.

Он поднимается и зажигает свет, у него такое лицо, будто на него напали грабители.

— Франк, — говорит она.

— Зачем разбудила? Чего тебе? — говорит он. — Я спал как каменный, я спал…

Она встает и смотрит на него. Он замечает, что улыбка у нее бледная и прыгающая.

— Ты едешь? — говорит он.

— Лео разбился, — говорит она. — Тут были из полиции. Я сию минуту уезжаю.

Франку хочется что-то сказать — она видит. Он напряженно соображает, но ничего не может понять.

— Я тоже ничего не могу понять, Франк, — говорит она.

Он спускает ноги с постели.

— Я заказала такси, Франк. Ключ от машины у меня, все в порядке, так что ты не беспокойся.

Они смотрят друг на друга.

— Ты, видно, первенец, — говорит она и, протянув руку, гладит его по щеке. — Ты такой изнеженный.

— Ох, — говорит он и, передернувшись, чешет спину под лопаткой.

— Может, мы еще увидимся, — говорит она и целует его в мочку, — а может, и нет. Ты не пугайся, если я позвоню.

— Может, все обойдется, — говорит он, когда она идет к двери.

— Франк, — говорит она, — не всему же обходиться.

Она шлет ему воздушный поцелуй и уходит. Он, в пижаме, стоит на пороге и машет ей. Она толкает дверь в холл. Она машет ему в ответ, издали распахивает ему объятия и входит в холл, где, беседуя с коридорным, уже ждет ее шофер. Кончились праздники.

Она и не припомнит, было ли утро сегодня.

Надо было сказать не так. Надо было сказать ему: «Попробуй только не позвонить».

Она держится за ремешок, привалясь к правому стеклу, и они небыстро катятся сквозь предутреннюю темень, в которой мокрые, облитые фарами стволы бегут и бегут назад. Никого, тихая зябкая пора, когда тот, кто бодрствует, ежится, а кто спит, жадно натягивает на ухо одеяло сползающего сна.

— Сколько нам ехать? — спрашивает она у шофера.

— Четыре часа примерно, — говорит он.

— Ничего не видно, — говорит она.

— Предсказывают, что так и будет, — говорит он. — Солнце в этом месяце только на полчаса выходило.

— Я не видела, — говорит она.

— Я видел, — говорит он. — Вроде баллона. Его такое не часто увидишь. Так-то оно вроде апельсина.

— Я не видела, — говорит она. — Я в ванне была.

— Нас четверо стояло — смотрело, — говорит он. — Все время. Полчаса.

— Муж видел, — говорит она. — Он тоже смотрел — не мог оторваться.

— Скучно без голубого неба и без солнышка, — говорит он.

Еще темно, когда они подъезжают к мотелю, где оставлен голубой автомобиль. Она расплачивается с таксистом, она вызывает коридорного и получает автомобиль.

Масло налито, налита вода, и бензина достаточно. Машина не доставляет ей теперь ни малейшего удовольствия. Она вовсе ей не подходит, лучше б купить дешевую, понезаметней. Ей хочется остановиться, выйти. Лучше б сидеть где-нибудь у черта на рогах в разбитом кузове и следить, как дальний поезд ползет по виадуку.

Вообще, думает Маргарита, вести машину опасно. Лучше б ее отвезли, доставили домой. Если б ее прицепили к любому захудалому грузовику, было б и то лучше, а еще лучше бы оказаться вдруг в вагоне первого класса. И что за торжество, что за удача — машина? Ей, Маргарите, этого не понять. Нет, это напасть, докука, и какое бы счастье вдруг очутиться сейчас в детской ванночке, где она играла уткой из желтого пластика, который тогда как раз начали производить. Да. Вот каково это — быть взрослой.

Светает. Светает нехотя, через силу, будто по очереди пробуют разных тонов карандаши. Палатка непроспавшегося утра разбита рукой старого подагрика. Ох, кряхтит оно. Ох. Но и стон лучше немоты. Знак немоты — гладкий шифер, сплошь залитый асфальтом мир, и жизнь, гигантской заброшенной посадочной площадкой беспамятно рвущаяся к небу.

Но она едет.

Она едет.

Город объявляет о себе скопищем домов и фабрик, понастроенных архитекторами, которым не удалось забыть зрелище корриды. Вот все вокруг разрастается в большую лавку, нет, в большую рыночную площадь. Давно она тут не бывала, и она думает обо всех этих новых домах, о новых жильцах. Не останавливаясь мыслями, скользя.

Она ни за что бы тут не поселилась. Кольцо за кольцом обхватывают город, как на старой карте неба. Она живет на одном кольце, может на Венере, да, хорошо бы, или нет, лучше на Сатурне, который пожирает собственных детей. Но она родилась в лунном кольце. Переселяются лишь однажды.

«Маргариточка, — говорит она сама себе, — давай-ка сними с себя шелестящий целлофан, просунь головку между камней и успокойся».

Роза никогда не называет себя Розой.

Около полудня Маргарита уже у больницы.