Пастыри. Черные бабочки

К запаху летнего дня, к аромату трав и сладкому ветру полной, абсолютной, детской свободы вдруг примешался затхлый, чужой здесь запах тлена.

Василий встал, поудобнее перехватил найденный придорожный камень и шагнул навстречу незнакомке. Она остановилась, отставив в сторону слишком изящную для своего возраста ножку, ковырнула каблучком сапожка придорожный песок.

Занеся свое доисторическое оружие над головой, Бутырин, стиснув зубы, кинулся вперед. Девочка умоляющим жестом подняла руки, губы ее задрожали, лицо исказили испуг и раскаяние.

Трудно сказать, что заставило Василия отбросить камень. Жалость? Нет, ему не было жаль эту жутковатую, непонятную и греховно, нимфеточно привлекательную девочку.

Милосердие? А что это такое? Для Бутырина, как и для большинства его сограждан-современников, это понятие значило не больше, чем звуки букв, составляющих слово.

Тогда, может быть, страх? Вот, наверное, именно страх! Нет, не перед нею самой, и вообще не перед кем-то... Другой страх. Боязнь, что Василий будет выглядеть неспособным на жалость, на то же самое милосердие, на гуманизм, короче говоря. Страх оказаться хуже, чем надо...

– Вот и молодец, дядя. Вот и молодец, – со странной интонацией вдруг произнесла девочка и резко прыгнула вперед.

Ее жесткий, оказавшийся костяным кулак врезался в горло Василию. Сразу перехватило дыхание, он упал на спину, и трава вокруг зашелестела, точно обидевшись, что с нею обошлись так грубо. Огромное, неистовое летнее солнце ударило Бутырину прямо в широко открытые глаза, и он услышал голос, громкий, женский и очень неприятный...

– ...Вот вечно так с ними – обколются всякой дряни, а потом их корежит, ломает. Вы не поверите, товарищ следователь, – иной сам так изувечится, руки-ноги себе переломает. Мы его на койку ложим, а он орет благим матом. Ну, этот-то хоть смиренный. О, гляньте, как он руки себе расшиб! Его когда доставили, я думала – избили, наверное, а потом на венку глянула, – и поняла все. Хотела уже побои фиксировать, а раз ломка, то чего тут фиксировать – сам виноват. На койку его положили, укольчик сделали, вот он и оклемывается. Сутки уже.

Голос пропал, затих, и в наступившей тишине зазвучал бас Городина:

– Бутырин! Бутырин, вы слышите меня? Вы, оказывается, еще и наркоман вдобавок. Бутырин, откройте глаза!

Василий с трудом разлепил склеившиеся от гноя ресницы, и сквозь узкие щелки заплывших век разглядел в серо-розовой пелене силуэт стоящего над ним человека. Он захотел что-то сказать Городину, скорее всего, послать подальше – заниматься принудительным сексом со всеми его родственниками, но из изломанного горла вышел лишь хрип пополам с кашлем.

– Ладно, молчите! – досадливо махнул рукой следователь. – Говорить буду я сам, а вы, если хотите сказать «да», ладонью хлопните, мол, «да», а если «нет», то покачайте ею из стороны в сторону, вот так, понятно?

Бутырин хлопнул ладонью по простыне и с удивлением обнаружил, что у него есть рука. Городин, присев на табуретку, начал говорит:

– Вы помните мое предложение, сделанное вам вчера?

Хлопок ладони по простыне – помню.

– Оно остается в силе, но у вас всего два дня, чтобы его принять – именно столько вы пролежите в «больничке»... тьфу ты, в медизоляторе. Вы понимаете меня?

Хлопок – понимаю.

– И что вы надумали? Будем сознаваться?

Городин смотрел не на Василия – на его синюю, распухшую ладонь. Впрочем, ладонью это было назвать трудно. Синяк с пальцами, – так точнее. И он, этот синяк, замер, чуть дрожа, и дрожь, казалось, передалась и Городину.

Василий думал. Мысли, огромные, неуклюжие мысли, похожие на картофелины, кипящие в большой кастрюле, ворочались у него в голове: «Если я соглашусь, меня оставят в покое. Городин оставит. И эти уроды из камеры. Потом будет суд. Мне дадут срок – лет пятнадцать, а может, и меньше. Зона, годы и годы. Возможно, я не доживу до конца срока – мало ли что. Но если я откажусь – меня не станет. Совсем – и сейчас. Или забьют до смерти, или вколют чего-нибудь. В глазах всех остальных я все равно останусь убийцей Шишакова, да еще и наркоманом к тому же. Значит, если я сейчас покачаю ладонью, это будет все равно что самоубийство. Если хлопну – у меня будет шанс, потом, когда-нибудь, доказать, что я не виновен, найти истинных виновников смерти Шишакова и оправдаться...»

– Ну, Бутырин, я жду! – нетерпеливо понукал нависший над Василием человек: – Вы сознаетесь? Да или нет?!

Одно движение ладони, приподнятой над сероватой, пахнущей хлоркой простыней. Либо – «казнить нельзя помиловать», либо – «помиловать нельзя казнить». Безо всяких задачек про запятую. Либо смерть сразу, либо – постепенно, но с шансом.

Хлопок.

Городин довольно рассмеялся, потирая руки. Как и любой на его месте, Василий выбрал шанс...

* * *

Два дня в больничке пролетели, словно одно мгновение. За это время к Бутырину несколько раз заходил Городин, спрашивал о всякой ерунде, а в конце каждого своего монолога – говорить Василий все еще не мог, интересовался, не передумал ли он. Но Бутырин не передумывал, и хлопок ладони по простыне завершал каждую их встречу.