Пастыри. Черные бабочки

— Уд-дачный сегодня денек-ночек, — сцепив челюсти, сквозь зубы процедил бригадир, хищно прищурясь. И тут же окрысился на Мэнсона: — Че припух!? Бригаду поднимай!

Когда пацан с девчонкой, по-прежнему держась за руки, поравнялись с «залягой», им навстречу высыпало шестеро зевающих и поеживающихся торчков с сердитыми взглядами.

— Хэллоу, детки! — резиново улыбнулся Припух, поигрывая ножом-балисонгом, — а вам мама-папа разве не говорили, что ночью гулять — это плохо? Ай-я-яй, по глазам вижу, что говорили. Как же не стыдно! Не слушаться старших — это плохо. Вери бэд! Придется вас наказать…

Начав «за здравие», закончил бригадир откровенно «за упокой». Припуха смутили глаза малолеток. Серые, спокойные у пацана, и желтые, какие-то блудливо-игривые — у девчонки. В глазах этих прочитал бывалый вокзальный торчок досаду на непредвиденную задержку, нетерпение и откровенную скуку.

Не увидел он там только одного. Того, что, по идее, должно, просто обязано было затмить собой все остальные чувства — Припух не увидел страха.

И испугался сам. Испугался, хотя знал — за спиной стоят пятеро реальных, проверенных в деле отморозков с ножами, цепями, кастетами и прочими игрушками. Испугался — и разозлился…

— Ну че, припухли?! — визгливо завопил он на всю «Атлантиду». — А ну, снимай шмотье, недоделки! Быстро, бля, а то дырок в горле насверлю!!

— Морось, — не поворачивая головы непонятно сказала девочка красивым, певучим голосом. Сказала — и сдернула с головы кожаную шапочку. Придвинувшиеся торчки ошалело уставились на бритый череп малолетки, украшенный роскошной татуировкой: развернув капюшон, на них зло глядела, оскалив длинные клыки, до жути настоящая королевская кобра.

— Шибало, — досадливо буркнул белобрысый спутник татуированной и сделал быстрый, неуловимый шаг в сторону, одновременно взмахнув руками, в которых, словно по волшебству, возникли короткие и широкие тесаки с блестящими лезвиями.

— Чойко перынко зачила, ой, гуляй-гуляй! — весело пропела девчонка, и из рукавов ее куртки с лязгом выдвинулись вороненые трехгранные лезвия.

— Вы че, сопляки… — начал кто-то из бригады за спиной у Припуха. Там тоже лязгало и шуршало — торчки вынимали оружие, уж слишком жутко поблескивали кривые клинки в руках у белобрысого и уж слишком веселой была его желтоглазая подружка.

— Гаси их! — превозмогая из последних сил страх, заорал Припух и ткнул в пацана ножом, целясь в живот.

Удар его пришелся в пустоту, а в следующий момент бригадир уже тупо таращился на свою руку, лежащую на грязном полу. Кровь фонтаном ударила из обрубка, оставив широкую алую полосу на белом кафеле стены.

— А-а-а-а!! — многоголосый вой ударил в стены перехода, забился меж темных витрин ларьков, запертых дверей, и через мгновение замер где-то в самых дальних закоулках «Атлантиды».

— …Бозолашки заживила, ой, гуляй-гуляй! — допела желтоглазая, ногой спихнула со своего клинка тело Мэнсона, выдувавшего кровавые пузыри из обметанного красным рта, и огляделась — все их противники без движения лежали в лужах крови.

— Замети! — распорядился белобрысый и принялся деловито рубить тела убитых торчков на куски.

— Не дорголь мамо печевью бить! — белозубо улыбнулась девочка и принялась за дело. Натянув на голову шапочку, она не глядя, на ощупь, вытащила из ранца черную высохшую собачью лапу и, обмакнув ее по очереди в кровь всех убитых, принялась вырисовывать прямо на полу колдовские знаки.

Закончив, не спеша вытерла лапу о кусок чьих-то джинсов, валяющихся в стороне, убрала обратно в ранец и вдруг жутко завыла, вздувая жилы на тонкой шее.

И тотчас же окрестности Курского вокзала огласились многоголосым собачьим воем. Он шел отовсюду — из темных дворов, из зарослей на задах магазинов, из квартир и подвалов.

— Ладо! — кивнул без улыбки мальчик и, перешагивая через куски того, что еще несколько минут назад было людьми, двинулся к железной двери в стене перехода. Буднично открыв ее вынутым из кармана ключом, он подождал свою спутницу, а когда она, насмешливо фыркнув, проскользнула мимо него в темноту, с грохотом захлопнул за собой. Прожурчал поворачиваемый в замке ключ, и в «Атлантиде» воцарилась воистину мертвая тишина.

Впрочем, стояла она недолго. С голодным лаем в переход ворвалась настоящая лавина, сплошь состоящая из оскаленных пастей, вздыбленных загривков, выпученных глаз и красных языков.

Собаки, призванные в подземелье неведомой силой, с жадностью набросились на останки торчков. Хрустели разгрызаемые кости. Псы утробно рычали друг на друга, вырывая куски мяса. Те, что послабее, поджав хвосты и жмурясь, лизали кровавые лужи на полу и подбирали то, что не съели остальные.

К пяти утра, когда в «Атлантиду» заявилась после ночного промысла бригада Тополя, в переходе возле «заляги» осталось лишь большое влажное пятно и запах.

Тяжелый, пугающий, терпкий запах смерти…

* * *

Над Терлецким парком плыли толстобрюхие, важные тучи. Апрельский дождик — это далеко не летний ливень, но и он в состоянии промочить все вокруг, особенно если идет второй день.