Пастыри. Черные бабочки

Трудно сказать, что заставило Василия отбросить камень. Жалость? Нет, ему не было жаль эту жутковатую, непонятную и греховно, нимфеточно привлекательную девочку.

Милосердие? А что это такое? Для Бутырина, как и для большинства его сограждан-современников, это понятие значило не больше, чем звуки букв, составляющих слово.

Тогда, может быть, страх? Вот, наверное, именно страх! Нет, не перед нею самой, и вообще не перед кем-то… Другой страх. Боязнь, что Василий будет выглядеть неспособным на жалость, на то же самое милосердие, на гуманизм, короче говоря. Страх оказаться хуже, чем надо…

— Вот и молодец, дядя. Вот и молодец, — со странной интонацией вдруг произнесла девочка и резко прыгнула вперед.

Ее жесткий, оказавшийся костяным кулак врезался в горло Василию. Сразу перехватило дыхание, он упал на спину, и трава вокруг зашелестела, точно обидевшись, что с нею обошлись так грубо. Огромное, неистовое летнее солнце ударило Бутырину прямо в широко открытые глаза, и он услышал голос, громкий, женский и очень неприятный…

— …Вот вечно так с ними — обколются всякой дряни, а потом их корежит, ломает. Вы не поверите, товарищ следователь, — иной сам так изувечится, руки-ноги себе переломает. Мы его на койку ложим, а он орет благим матом. Ну, этот-то хоть смиренный. О, гляньте, как он руки себе расшиб! Его когда доставили, я думала — избили, наверное, а потом на венку глянула, — и поняла все. Хотела уже побои фиксировать, а раз ломка, то чего тут фиксировать — сам виноват. На койку его положили, укольчик сделали, вот он и оклемывается. Сутки уже.

Голос пропал, затих, и в наступившей тишине зазвучал бас Городина:

— Бутырин! Бутырин, вы слышите меня? Вы, оказывается, еще и наркоман вдобавок. Бутырин, откройте глаза!

Василий с трудом разлепил склеившиеся от гноя ресницы, и сквозь узкие щелки заплывших век разглядел в серо-розовой пелене силуэт стоящего над ним человека. Он захотел что-то сказать Городину, скорее всего, послать подальше — заниматься принудительным сексом со всеми его родственниками, но из изломанного горла вышел лишь хрип пополам с кашлем.

— Ладно, молчите! — досадливо махнул рукой следователь. — Говорить буду я сам, а вы, если хотите сказать «да», ладонью хлопните, мол, «да», а если «нет», то покачайте ею из стороны в сторону, вот так, понятно?

Бутырин хлопнул ладонью по простыне и с удивлением обнаружил, что у него есть рука. Городин, присев на табуретку, начал говорит:

— Вы помните мое предложение, сделанное вам вчера?

Хлопок ладони по простыне — помню.

— Оно остается в силе, но у вас всего два дня, чтобы его принять — именно столько вы пролежите в «больничке»… тьфу ты, в медизоляторе. Вы понимаете меня?

Хлопок — понимаю.

— И что вы надумали? Будем сознаваться?

Городин смотрел не на Василия — на его синюю, распухшую ладонь. Впрочем, ладонью это было назвать трудно. Синяк с пальцами, — так точнее. И он, этот синяк, замер, чуть дрожа, и дрожь, казалось, передалась и Городину.

Василий думал. Мысли, огромные, неуклюжие мысли, похожие на картофелины, кипящие в большой кастрюле, ворочались у него в голове: «Если я соглашусь, меня оставят в покое. Городин оставит. И эти уроды из камеры. Потом будет суд. Мне дадут срок — лет пятнадцать, а может, и меньше. Зона, годы и годы. Возможно, я не доживу до конца срока — мало ли что. Но если я откажусь — меня не станет. Совсем — и сейчас. Или забьют до смерти, или вколют чего-нибудь. В глазах всех остальных я все равно останусь убийцей Шишакова, да еще и наркоманом к тому же. Значит, если я сейчас покачаю ладонью, это будет все равно что самоубийство. Если хлопну — у меня будет шанс, потом, когда-нибудь, доказать, что я не виновен, найти истинных виновников смерти Шишакова и оправдаться…»

— Ну, Бутырин, я жду! — нетерпеливо понукал нависший над Василием человек: — Вы сознаетесь? Да или нет?!

Одно движение ладони, приподнятой над сероватой, пахнущей хлоркой простыней. Либо — «казнить нельзя помиловать», либо — «помиловать нельзя казнить». Безо всяких задачек про запятую. Либо смерть сразу, либо — постепенно, но с шансом.

Хлопок.

Городин довольно рассмеялся, потирая руки. Как и любой на его месте, Василий выбрал шанс…

* * *

Два дня в больничке пролетели, словно одно мгновение. За это время к Бутырину несколько раз заходил Городин, спрашивал о всякой ерунде, а в конце каждого своего монолога — говорить Василий все еще не мог, интересовался, не передумал ли он. Но Бутырин не передумывал, и хлопок ладони по простыне завершал каждую их встречу.

На третий день Василий впервые самостоятельно встал и внимательно обследовал себя.

Да-а, били мастера. Ряды синяков, ушибов и ссадин шли по всему телу, от ключиц до паха, ноги и руки тоже были покрыты темными пятнами кровоподтеков, на голове обнаружилось с десяток скрытых волосами шишек, по-научному — гематом, но это все так, семечки…