Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ)

Я вдруг понимаю, что ей нужно выплеснуть это. Словно кровь из своих вен. Что она, может быть, не говорила об этом так с остальными. Конечно, Мелони знает, и Аманда, и проклятый господин Нэйш, и Фреза тоже — но они относятся к этому как к чему-то нормальному, и наверное — она им объясняла как-то иначе…

— Их изгоняют из общин, верно?

— Некоторые умирают. Когда у них не хватает сил справиться с контролем, — Откидывает со лба растрепавшиеся волосы. Перевязанная рука едва заметно подрагивает. — А тех, кто сумел справиться… да. Потому что рано или поздно — они перерождаются всё равно. Дар меняется, сочувствие к живому утрачивается — и они теряют настоящее единение с животными. Остаётся лишь Дар на крови … — она чуть морщится, машет рукой, как бы показывая, что конец одинаково печален, и дальше можно не продолжать.

Я торопливо киваю: мне совсем не интересно — что бывает со всякими там варгами крови. Которые — всё равно не она.

— Но от этого же можно как-то защититься? Да?

Тонкие пальцы рассеянно перебирают страницы дневника в кожаной оплётке.

— Каждый ищет свои способы. Кто-то уходит в отшельники. Кто-то сторонится бестий, чтобы не было искушений. Знаете, в нашей общине до меня была пара случаев. И мне всё казалось — если бы мы не изгоняли их, если бы остались рядом, помогли хоть чем-то, показали бы, что они не одни — может, это помогло бы отдалить полное перерождение. Наверное, в этом я неисправимая идеалистка. Потому что пока что исключений нет. Как и лечения. В истории варгов не значатся случаи, когда кто-то использовал бы Дар на крови и остался собой.

Теперь мы молчим долго, и Гриз Арделл глядит на меня, словно обвиняемая на суде. Она, кажется, даже с радостью протягивает мне на ладонях возможность обвинить её.

Только вот я не желаю брать на себя роль судьи.

— Вы это сделали, чтобы спасти человека. В первый раз. Да?

— Верно.

— Сколько вам было тогда?

— Семнадцать.

Она не говорит о том — с каким животным этом было, кого она спасала… Откуда-то я знаю — она ответит, если я спрошу. Но я не спрошу, потому что ей и так очень больно, а то воспоминание сделает ей ещё больнее, хотя куда уж. Быть оторванным от родных, от животных и общины, с которыми прожила с детства, и уйти в неведомый мир — словно маленький корабль в бурю, это…

— Я и так собиралась уходить. Отец надеялся, что я стану новой наставницей варгов при общине. Но выхаживать раненых зверей и приглядывать за территорией на день пути вокруг… мне всегда казалось, что мы не для этого рождаемся. Глупо провозглашать, что ты — мост между людьми и животными, когда почти не видишь тех и других, а сидишь вместе с общиной в лесах. И я выбрала это, — она усмехается хрупкой, болезненной усмешкой. — Сначала пару лет поскиталась — была у терраантов, потом работала у других ковчежников. И потом вот этот питомник и моя группа. Здесь приходится чаще рисковать — вы же видели.

Взмах левой ладонью, туго замотанной белоснежным бинтом. Алое под белым там, на ладони… таится до времени, пока его не придётся выпустить в следующий раз.

— За последние годы я была на «лёгких путях» девятнадцать раз, и с каждым годом это происходит всё чаще. Может быть, возрастает искушение, а может, просто становится больше опасных вызовов. В любом случае, я не смогу отсиживаться в глуши. Если уж я такая — принесу как можно больше пользы, пока окончательно не уйду в перерождение. А может быть, те, кто здесь… может, они помогут мне продержаться подольше.

«Те, кто здесь…» — это Мелони, и Аманда, и Йолла, Фреза, конечно, тоже. Наверное, животные. Точно уж не проклятый господин устранитель. Может быть, ещё Лайл. И…

Ловлю своё отражение в оконном стекле.

— Я рада, что наконец рассказала вам, господин Олкест. Теперь вы наконец знаете, что я из себя представляю, — она захлопывает дневник и невесело улыбается — вязаная зеленая кофта накинута на плечи, каштановые волосы растрепались, и под темной медью ресниц — печаль. — Свои меня называют отступницей и изгоем, прогрессисты полагают, что мы до одного — преступники и предатели рода человеческого, а другие варги крови — чего уж там, чокнутой считают за мои убеждения. Потому что идти в ковчежники, будучи при этом варгом крови — это как-то… несовместимо, как считается. Или позорит общее дело — тут я еще не разобралась.

Да. Теперь я понимаю. Что она представляет из себя. И от этого больно в груди, потому что в ней теснится море, столько слов, что можно исписать сотни книг, они толкутся, и сцепляются буквами, эти слова, комкаются в горле и не дают вам заговорить.

— Знаете, если… какой-нибудь прогрессист, или ваши родичи… или, к примеру, законник обвинит вас в том, что вы преступница, отступница и изгой…

— Что тогда, господин Олкест?

— Ну… они все будут иметь дело со мной, — я краснею и жду, что вот сейчас она рассмеётся.

Но она и не думает — и когда я осмеливаюсь поднять на неё глаза, то вижу, что боль медленно уходит из черт её лица. И в глубине её глаз, там, где таится зелень, просыпается что-то тёплое и прекрасное — словно улыбка или весна.

КОРАБЛИ ПЛЫВУТ. Ч. 1