Пасынки восьмой заповеди

Теперь это действительно был пустырь. Душный и жаркий – днем, опасный и неуютный – ночью. Пустой, как и подобает пустырю, пусть даже и со столь славным прошлым.

Кроме седьмых дней каждого месяца. Не зря, видать, гремела над местом этим клятва во имя Инара-Громовика, не зря сотня тысяч рабов клали жизни свои в основание города, ох, не зря…

– Слышь, сосед, когда седьмица-то – завтра или после будет?

– Завтра, родная, завтра… Ополоснем душеньку! Ты на кого ставишь?

– Думал на Битка, из красильщиков, да слыхал, Найк-Рукошлеп снова в деле…

– Верно слышано, или так: слушок – на посошок?

– Вроде верно… Сведущие люди языком мотали…

И шли на Зуботычиху. Шли юнцы и старики, подростки и почтенные отцы семейств, калеки, убогие – мужчины шли. Женщинам – бабскому, так сказать, сословью – милостиво дозволяли глядеть издалека, но чтоб молча и без вою.

Большое дело творится: мужики на помосте, наспех сколоченном, уши друг дружке мнут, скулы сворачивают, мужчинство свое всему миру показывают.

…Эйнар раздвигал недовольно гудящую толпу, как мучимый жаждой вепрь – тростники у водопоя; мы же пристроились у него за спиной и извинялись направо и налево, хотя нас с Грольном все равно никто не слушал.

Таргил обещал, что на Зуботычихе мы непременно отыщем Махишу, изгнанного Домом, но сам Предстоятель Хаалана идти с нами наотрез отказался, не объясняя причин. Ну и бог с ними, с его причинами, забот меньше – и то ладно…

Пространство у самого помоста было очищено от зрителей и огорожено веревками в три ряда – там, внутри, стояли столики для ставок, и наемные вышибалы грозно сопели перебитыми носами, гоняя любопытствующих от ограждения. Тех же, кто еще загодя звенел монетами, пускали охотно и бережно, не в пример нищему сброду.

– Вон он, – глухо сказал Эйнар, когда мы остановились у веревок. – Таргил не соврал. Вон, за крайним столиком…

Я завертел головой, приподнявшись на цыпочки – и наконец увидел.

Увидел крайний столик. И сидящего за ним человека.

Махиша исхудал – нет, скорее выдохся, словно из него выпустили воздух, и он покрылся многочисленными складками и морщинами; лицо Предстоятеля неестественно поглупело; и – глаза. Бегающие, скользкие глазки с воспаленными белками…

Заискивающие глазки на лице буйвола Махиши, Предстоятеля Инара-Громовержца!

Я поймал за шиворот бледного юнца с бескостными пальцами карманника, которыми он весьма неприятно шевелил в опасной близости от наших кошельков.

– Кто сидит за дальним столиком? – поинтересовался я, мило улыбаясь ошалевшему воришке.

Тот было дернулся, но лапа Эйнара уцепила парня за штаны в районе седалища и слегка потянула вверх от грешной земли.

– Я ничего не знаю, – затрепыхался юнец, привычно поскуливая. – Клянусь памятью мамы, ничего…

– Отлично, – я благодушно ухмыльнулся Эйнару, и тот усилил хватку. – Вот и скажи мне, дитя со щупальцами, чего ты не знаешь о вон том толстом дяде?

Карманник повернул голову в указанном направлении и малость расслабился. Эйнар понял, что дело сдвинулось с мертвой точки, и разжал пальцы.

– А на кой ляд он вам сдался, господа хорошие? – голос парнишки повеселел и наполнился привычной наглостью. – Это же Бычара Мах, ловчила по маленькой, придурок грошовый…

– Ловчила? – я не знал смысла этого слова, но догадывался – и мои предположения оказались верными.

– Ну, ловчила… тот, кто ставки мажет и коны забивает! За долю. Только Маху, Бычаре холощеному, крупняк не доверяют – рожа не та…

Я увидел, как Эйнар передернулся и потемнел.

– А скажи-ка мне, разговорчивый ты малый, почему Махише… то есть Маху крупняк не доверяют?

Парень захихикал.

– А он тронутый, как есть тронутый! Хоть мослы рви – все не под шапку… Как шибари заявленные друг дружку мозжить станут, да еще народ кругом заревет, заблажит от дури – так Мах все бросает – и к помосту! Стоит, смотрит – не оторвешь, слюни по морде текут, глаза вылуплены – а у него со стола в это время что хошь тяни – не заметит! Вот потому по маленькой и стреляет…

Воришка внезапно извернулся и метнулся в сторону. Мы не стали его удерживать, и лишь Гро, до той поры молчавший, молниеносно пнул парня ногой в тощий зад. Вдогонку. И достал.

– Зараза, – пробормотал Грольн, – мразь дешевая… Меня такие в детстве все мучили… Ты понял, Сарт, понял, что он говорил – про Махишу твоего?

– Понял, Гро, понял… И Эйнар понял – чего уж тут сложного?

– Ест он здесь, – подал голос насупленный Эйнар. – Это я про Махишу. Перекресток у него тут. Маленький, слабенький, но… Драка, вера-ярость боевая, народу куча… Правильно ты этого, Гро, пнул, щенка ядовитого, жаль, я не сообразил…

Я снова посмотрел на Предстоятеля Махишу. На Бычару Маха, ловчилу по маленькой. И вспомнил, каким он был в Доме. И как предлагал меня убить.

Боги, боги – где ты, Лайна моя ночная, и как ты выглядишь теперь?! Что ж ты, Дом, Дом-на-Перекрестке, сука безголосая, изменчивая…

…А потом начались бои. Как зрелище, они утомили меня почти сразу. Я не люблю грязи. Я не люблю игр без правил. Я не люблю потех для бедных. Для нищих. Для нищих духом, будь они хоть трижды блаженны, как говаривали среди адептов Хаалана.