Пасынки восьмой заповеди

— …раньше я ощущал это каждым мгновением своего существования, — продолжал Великий Здрайца. — Каждое мгновение — вечная мука, и я мог лишь надеяться, что когда-нибудь сумею это прекратить, исчезнуть, не быть — о, как же я хотел не быть!.. Да, я мучился всегда; и мучения других были столь мелкими и жалкими по сравнению с моими собственными, что я попросту не замечал их, как ты не всегда замечаешь муравьев под ногами! Но до встречи с тобой, воровочка, до сторожки в лесу на окраине Вены, мне, по крайней мере, было все понятно: ценой мук своих и чужих я копил выкуп, который должен был избавить меня от проклятья существования! Я знал, что это будет нескоро, что придется перетерпеть вечность, а потом еще одну вечность — но это будет! И к прежним мукам я уже отчасти притерпелся, свыкся с ними, как с неизбежностью; лишь иногда, когда я ощущал в себе руку Преисподней в полной мере, мои страдания становились невыносимыми — но это длилось недолго… А теперь — теперь я чувствую, как все вокруг рушится, я уже ни в чем не уверен, ни в сегодняшнем рабстве, ни в завтрашней свободе; я познал новые ощущения, тоже мучительные, но… другие! Одиночество срослось со мной, а сейчас кто-то отдирает его от меня, отдирает с мясом, с кровью, и мне все время кажется, что этот «кто-то» — я сам! И это с тех пор, как я встретил тебя, моя воровочка! Что же ты со мной сделала?! И что теперь делать мне?! Люди, скажите — что делать несчастному дьяволу?!

Петушиное Перо захлебнулся и умолк.

Собравшиеся на могиле Самуила-бацы люди тоже потрясенно молчали, боясь поднять глаза и посмотреть на Великого Здрайцу.

— Полагаю, я не все понял из твоей речи, — проговорил наконец аббат Ян, — но душой чувствую, что говорил ты искренне. Господи, прости меня, грешного, за то, что скажу сейчас — но если путь спасения открыт для каждого, то ведь это должно значить именно «для каждого»?! Может быть, и у тебя есть надежда, о которой говорил ты — надежда искупить свои грехи и спастись? Скажи, не могу ли я чем-то помочь тебе?

Отец настоятель чувствовал, что кощунствует, но слова сами срывались с его уст, помимо воли Яна.

— Помочь МНЕ? — саркастически ухмыльнулся дьявол.

И некоторое время качал головой, уставясь перед собой в одну точку.

— Еще никто не предлагал мне помощи, — тихо произнес он после долгой паузы. — Я — многим, но мне — никто. Может быть, ты и вправду святой? Несмотря на все твои грехи? Грешный святой, святой грешник… настоятель Казимежского кабака! Но даже если так, если ты искренен в своем порыве, как я в своей исповеди — чем ты можешь помочь мне?

— Еще не знаю, — честно признался Ян. — Но если ты кое-что объяснишь мне, я надеюсь, отыщется выход…

— И что же вам не терпится узнать, святой отец? Не приходилось раньше исповедовать дьявола? — Петушиное Перо сбился на свой обычный язвительный тон, но тут же оборвал сам себя. — Тем более что я не советую верить мне до конца. Даже когда я говорю правду — а я говорю ее куда чаще, чем думаете вы, люди — в ней, в этой правде, может таиться подвох, незаметный для меня самого! Ты это должен понимать лучше других, святой отец… А я, в свою очередь, не верю, что ты способен мне чем-то помочь. Подумай — как ты собираешься это сделать? Душу свою продашь, чтоб спасти проклятого?! Нет, знаю, не продашь… да и нет у меня права подписывать подобный договор. До встречи с ней, — он кивнул на закусившую губу Марту, — я бы не стал даже разговаривать с тобой об этом. Но чем черт не шутит, когда дьявол спит! Как тебе такая шутка, святой отец?! Знаю, не нравится… Спрашивай! И я отвечу, если смогу.

— Тогда, на мельнице, — аббат говорил медленно, тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть Петушиному Перу в глаза, — ты сказал перед отъездом, что муки освобождают. И что душа того несчастного, которую ты насильно для нее самой вложил в мертвеца, теперь для тебя потеряна. Если это так — а это наверняка так, иначе порочна сама идея чистилища! — то, может быть, и ты, пройдя сквозь мучения, способен очиститься и освободиться?

— Не способен, — грустно дернул себя за эспаньолку Петушиное Перо. — Для меня этот путь закрыт. Я проклят. Но я могу освободиться по-другому. Тебе наверняка не понравится эта дорожка к спасению, святой отец, но для меня она — единственная.

От аббата, да и от остальных не укрылось, что последние слова дьявол произнес неуверенно. «А что, если он и сейчас хитрит, ведет какую-то свою игру?!» — мельком подумала Марта, но, взглянув на понурившегося Великого Здрайцу, тут же сама устыдилась своей мысли. Надо быть дьяволом, чтобы настолько притворяться!

Впрочем, существо перед ней и было дьяволом.

— Я проклят, — повторил Петушиное Перо. — Я брожу среди вас, я творю то, что вы, люди, называете злом — но для меня это не зло, а всего лишь способ моего существования. Я просто не могу по-другому, как вы не можете не дышать!

— Не можешь или не хочешь? Или просто не знаешь, как это — по-другому? — перебил дьявола аббат.