Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе

Музыкальная трагедия «Киммериец ликующий» по мотивам известной оперы, в постановке Московского Общедоступного театра. Музыка знаменитого английского композитора Роберта Э. Говарда, автора таких прославленных опер, как «Голуби преисподней», «Черный пуританин», «Черви земли» и др. Переложение и диалоги Говарда Лавкрафта, ливерпульского затворника-мизантропа, трижды обвиненного властями в некромантии и трижды оправданного судом присяжных (виза чиф-пастора Кромвеля, епископа Кентерберийского) за недостатком улик.

Роль Конана Аквилонского исполняет всемирно прославленный трагик Елпидифор Полицеймако...

— Желаете посетить, милочка?

Но ты уже смотрела на афишную тумбу.

На цирковую афишу, где, сбоку от «Киммерийца...», в окружении аляповатых клоунов и акробаток, беззастенчиво рекламировался «чемпион мира, вселенной и города Урюпинска, борец-инкогнито по прозвищу Стальной Марципан.»

— Шалва, — прошептала ты, с головой погружаясь в пучину совпадений, и не замечая, что шепот твой — тоже совпадение. — Знаете, Шалва...

Но теперь не ответил он.

Остановил кучера; спрыгнул на мостовую.

Огляделся.

Вот его лицо: каменное, напряженное, и только удивительная складка на лбу живет своей жизнью.

Циклоп почуял присутствие гостей в пещере.

* * *

— Шалва!..

— Минуточку, минуточку, дорогая... Сейчас!

— Шалва! да что же вы!

— Боже, какое воздействие!.. последний раз — в Каунасе, брал Туза...

— Шалва Теймуразович! Извольте объясниться!

— По-моему, надо в переулок... да, точно...

— Пес! давно не охотился?!

* * *

Мощная, высокая фигура Циклопа на миг застыла.

В самой неудобной позе: корпус излишне наклонен вперед, три пальца истово трут лоб, ноги полусогнуты в коленях... Будто и впрямь — вышколенного пса одернули поперек выполнения команды. Накинь овечью шкуру, дура-Рашка, проскользни между ног; беги, беги из пещеры прочь, пока есть время!..

А потом он выпрямился.

Убрал руку ото лба.

Вернулся к коляске — медленно, вбивая в булыжник мостовой подковки на каблуках сапог: будто гроб заколачивал.

Ах, сорвалась ты, девочка моя! сорвалась! вот и лети в пропасть: свистит ветер в ушах, виски переполнены обезумевшим пульсом, и острые клыки внизу текут слюной-слюдой в ожидании!..

— В моей семье, Эльза, считается позором бить женщину. Мужчине, который на это осмелится, сбривают усы. Имейте в виду: я слишком ценю свои усы...

Чувствуешь, Княгиня: руки обвисают мокрым тряпьем? Рот — пересохший солончак, и варан языка тщетно елозит от трещины к трещине? В трость позвоночника вставили тайную шпагу, и острие покалывает крестец изнутри? Мутит? подкатывает к горлу?

Перед Дамой Бубен стоял полковник Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар».

Со всеми последствиями.

— Я хотел бы пройтись пешком, милая Эльза. Меня укачало... да и вас тоже. Жара, духота; возраст.

Усы — не быть, не быть им сбритыми! — встопорщились:

— Составите компанию? Помните, как говорил священник: в беде и в радости, в здоровье и в болезни...

Словно во сне, ты оперлась на его руку; спустилась вниз. Кучер — Сенька-Крест, негласный сотрудник, Валет Крестов — смотрел перед собой, даже моргать забывал. Пускай при нем Джандиери мог позволить себе говорить вслух больше, чем перед случайным лихачом — Сенька предпочитал оглохнуть и онеметь.

На всякий случай.

Возле афишной тумбы Джандиери задержался: сделал вид, что рассматривает афишу.

«Киммериец ликующий».

— Вы ничего не понимаете, Эльза. Вам только кажется, что вы понимаете... а на самом деле — ничего. И поэтому заслуживаете прощения. Я действительно давно не охотился. Повторюсь: вам не дано понять, что значит «долго не охотиться» для такого, как я. Впрочем... Вы когда-нибудь пробовали длительный период жить без... э-э-э... без «финтов», если пользоваться вашей терминологией?

— Пробовала. Вашими милостями, господин полковник.

Он поморщился: искренне, с честной, неподдельной брезгливостью.

— Оставьте, Княгиня. Я всегда восхищался вами; не лишайте меня этого. И если вам кажется, что за три года в училище вы научились «финтить» в присутствии облавных офицеров... боюсь вас разочаровать.

Его плечо тесно прижималось к твоему.

Дыхание касалось щеки: запах хорошего табака, мужского одеколона «Corum»... стылость мордвинского морга, крымская жара, прель листвы на тротуарах Харькова...

Княгиня! что ты делаешь, Княгиня?! что ты говоришь?!

— Шалва... вы простите меня, Шалва. Хорошо?

Сказала — и стало легче. Совсем легко.

Миг, и взлетишь.