Пасынки восьмой заповеди

В такие мгновения Марте всегда казалось, что она протягивает третью, бесплотную руку, и гибкими пальцами на ощупь выбирает нужное, чтобы потом, уже присвоив, взяв в себя, рассмотреть и понять: взяла ли она то, что хотела, или вместо золота попалась всё-таки медь, и надо бы повторить попытку — но сейчас всё было не так, как прежде.

Воровские пальцы женщины обожгло ледяной слизью, цепко облепившей несуществующую руку, холод резво пробежался по предплечью, плюясь расползающимися во все стороны мурашками, за локтем на миг задержался и уже неторопливо пополз дальше; Марта попробовала шевельнуться и с ужасом ощутила, что третья рука не слушается её — женщина вскрикнула, рванулась… и почувствовала, что свободна.

Призрак смеялся.

На луноподобном диске его лица проступили тёмные пятна, сложившиеся в оскаленный рот, и Марта, вся дрожа и будучи не в силах отвернуться, судорожно нащупала в себе украденную у пляшущей тени мысль.

Женщина попыталась расслабиться и дать краденому стать своим.

«Убийца! — мелькнуло в голове. — Михал — убийца!..»

Почти сразу до Марты дошло: это и есть то, что удалось взять у мёртвого княжича!

— Ну и что?! — истерически выкрикнула она, обращаясь к хохочущему призраку. — Ну и что?! Конечно, убийца! — ведь он убил тебя… сгинь, пропади!..

Призрак смеялся.

«Михал — убийца!» — смеялся он, и в смехе его крылась нечеловеческая издёвка, словно тень что-то умалчивала, и это «что-то» доставляло мёртвому невыразимое удовольствие.

Убийца-а-а…

Спотыкаясь, Марта кинулась вверх по круче.

…когда она вбежала в монастырский двор, даже не успев удивиться тому, что ворота до сих пор не заперты, — толпа взволнованно переговаривающихся монахов поспешно расступилась, пропуская Марту в круг.

Аббат Ян, воевода Михал и одноухий Джош стояли над раненым человеком.

Марта уже видела этого человека.

Это был один из гайдуков Михала.

— Их было пятеро? — гневно спрашивал воевода. — Всего пятеро?!

Гайдук молчал, сидя на земле и держась за наспех замотанное колено.

— На карету Беаты напали, — отец Ян повернулся к Марте, одной рукой успокаивающе тронув взбешённого брата за локоть. — Разбойники, на полпути от нас до Тыньца. Саму Беату увели в лес, одного гайдука зарубили, а этого… этого отправили сюда.

— Разбойники? — Марта ничего не понимала. — Они требуют выкуп?

— Нет. Их атаман велел передать, что его зовут Мардула, сын Мардулы, и что пленной женщине до поры до времени ничего не грозит. Просто он хочет быть уверенным, что убийца Самуила-бацы явится в Шафляры — не на сороковины, так за женой — и там заплатит Мардуле всё, что полагается.

«Убийца!» — смеялся над рекой танцующий мертвец…

— Я не убивал отца, — воевода Райцеж смотрел на Марту исподлобья, болезненно сдвинув брови над переносицей. — Я не убивал отца, Марта! Это ложь!

И снова повернулся к раненому:

— Их было пятеро! Пятеро против вас двоих!

— Прости, пан воевода, — глухо шептал гайдук, глядя в землю. — Прости… но тот, кто стоял рядом с атаманом… худой такой, весь в тёмном… на голове берет с петушиным пером…

Гайдук собрался с силами и закончил:

— Он не человек, пан воевода! Святой отец, скажите ему: это не человек! Поверьте мне, я говорю правду!

Марта склонилась над раненым и положила ладонь ему на плечо.

— Я верю тебе, — сказала она. — Это действительно не человек.

Джош поднял морду к равнодушному серпику месяца и безнадёжно завыл.

Словно в ответ ему с опушки близкого леса донёсся торжествующий волчий вой.

ВЕЛИКИЙ ЗДРАЙЦА

Я не помню, кем был — я знаю, кем стал.

Изредка снимая свой замшевый берет с петушиным пером, схваченным серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю, представляя, что смотрю сам на себя.

Перо насмешливо качается, и серебро пряжки тускло блестит в свете месяца.

Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие минуты, когда понимаю, что больше не могу быть собой — но и перестать быть я тоже не могу.

Люди зовут меня дьяволом.

«Изыди, Сатана!» — говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая: во-первых, я не Сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже если меня гонят.

Я лишь исчезаю.

На время.

И мысленно благодарю изгнавших меня — потому что миг небытия для того, кем я стал, стократ блаженней существования.

Люди зовут меня Князем Тьмы.

Я не князь.

Я — крепостной Тьмы.

Я ем хлеб Преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться, что когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.

Позволят не быть.

Мне хочется верить, что надежда умирает последней.

Иногда я смотрю на очередного глупца, суетливо макающего перо в собственную кровь и подписывающего договор со мной, и слышу его жалкие мыслишки.

На самом деле, конечно, я не слышу их, но всё это так однообразно…

«Сейчас я получу то, что хотел, — сглатывая липкую слюну, мечтает этот червь, — я наслажусь желаемым, а потом я буду служить моему хозяину верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие — и после смерти он сделает меня подобным себе, чтобы в аду мы вместе мучили глупых грешников, не удосужившихся вовремя продать душу нужной силе. О, как я буду велик!..»