Пасынки восьмой заповеди

За столом же, напоминавшим поле после побоища (которое, как известно, принадлежит мародёрам), вовсю шла игра в кости. Самый крепкий из вельможного панства, немолодой усач, из-за кушака которого грозно торчала дубовая рукоять пистоля, вовсю проигрывал двум своим приятелям, клюющим носами и плохо отличающим двойку от шестёрки.

Видимо, подтверждалось правило: везёт пьяным, детям и дуракам.

— Удваиваю ставки! — кричал усач, грохая кулачищем о стол. — Идёт?

Приятели кивали — и азартный игрок лез за пазуху, бренча припрятанными монетами.

Габершляг уж совсем было собрался крикнуть жене и дочерям, чтоб прибирались в зале (зала — громко сказано, но Рыжему Базлаю была свойственна возвышенность слога после удачного дня), но тут случилось удивительное событие.

— Чего изволит ваша милость? — машинально спросил Габершляг у вошедшего в корчму, и только потом сообразил, что новый гость — собака.

Просто собаки никогда не заходят с таким ясновельможным спокойствием, равнодушно осматриваясь по сторонам, будто собираются спросить вина с горячими колбасками; и никак не должно у приблудной псины красоваться на морде полное пренебрежение к застывшему корчмарю.

Не успел Рыжий Базлай прийти в себя и потянуться за ухватистым шкворнем, как наглый пёс величаво прошествовал к столу и запрыгнул на скамью рядом с усачом.

— Шесть, шесть и…

Собачья лапа с удивительной ловкостью мазнула по столешнице, зацепив когтем ближайший кубик.

— …и шесть! — торжествующе закончил усач, покосившись на пса.

В ту же секунду Ицко Габершляг потрясённо увидел, как пёс поднял торчком единственное ухо и весело подмигнул усачу: дескать, мы-то с тобой знаем, что показывали кости до того!

«Хрен тебе, а не восемнадцать!» — было написано на лохматой морде.

И Габершляг понял, что если он сейчас попытается выгнать собаку из корчмы, то ему придётся иметь дело с усачом.

Игра продолжилась. Монеты мало-помалу перекочёвывали обратно за пазуху к своему прежнему хозяину, усач после каждого удачного броска целовал одноухого пса в мокрый нос и обещал тому золотую цепь и яхонтовую конуру, а Рыжий Базлай махнул на пса рукой и вернулся к своим обязанностям.

Поэтому Ицко не видел, как пёс спрыгнул со скамьи, на миг ткнувшись мордой в сапог усача — и когда одноухий вразвалочку направился к тёплой печке, где совсем неподалёку валялся связанный человек в камзоле, то в зубах собаки находился короткий нож, ещё мгновенье тому назад торчавший за голенищем сапога усатого.

И нёс-то пёс украденный ножик хитро: поворотив голову набок, чтобы лезвие не отблёскивало, зарывшись в густую шерсть…

Потершись о нагретый печной бок, одноухий вернулся к игрокам, но уже без ножа.

Правда, по дороге он озабоченно оглядывался и нюхал воздух, а потом зачем-то задержался возле одного из спящих, подёргал зубами топорщившийся край кобеняка и выразительно покосился на связанного человека.

Тот, похоже, спал, совершенно не интересуясь собачьими взглядами.

Игра за столом к этому времени прекратилась, проигравшиеся в пух и прах приятели усатого уронили головы на руки и присоединили свой храп к общему; один усач, возбуждённый звонким приварком, допивал пиво и клялся всеми святыми, что не даст такой замечательной собаке сдохнуть у забора.

Взгляд его скользнул по спящему пленнику и стал несколько осмысленнее.

— Досмотреть, что ли? — пробормотал усатый сам себе и с некоторым трудом встал.

Покачиваясь, он добрёл до угла, склонился над человеком в камзоле, явно собираясь проверить путы, уже потянулся, коснулся плеча…

Внезапно выпрямившись, усач принялся ожесточённо тереть глаза, словно ему под веко попала соринка. Потом он недоумённо посмотрел на так и не шелохнувшегося пленника, будто пытаясь понять — зачем вставал из-за стола, зачем тащился сюда?! — и шлёпнулся на пол в двух шагах, привалившись спиной к тёплой печке.

Ещё через мгновение усач дремал, положив ладонь на рукоять заряженного пистоля.

…сны бывают разные, но в основном они делятся на приятные и неприятные.

Усатому снился неприятный. У него пытались украсть выигранные деньги и что-то ещё, о чём усач точно знал, что это украсть никак невозможно. Заворочавшись, он причмокнул толстыми губами, пытаясь выругаться, после махнул плохо слушающейся рукой, махнул ещё раз…

Ничего не помогало.

В рот ткнули твёрдым и холодным, усач машинально попытался отхлебнуть, и с ужасом понял, что это никак не край кружки, а гранёный ствол его же собственного пистоля. Пистолю полагалось торчать за кушаком, а человеку, который его держал, полагалось тихо и беспомощно валяться в углу — но сон есть сон, и он разительно отличается от действительности хотя бы тем, что не знает слова «полагается».

— Спи дальше, — тихо прошептал человек и в довесок к словам снова ткнул дулом в рот усача.

Усач хотел сказать, что не хочет спать дальше, что ему совершенно не нравится этот сон, но неожиданно для самого себя кивнул. Ему даже стало интересно: что может присниться после такого своеобразного начала?