Пасынки

Зачем Пётр Алексеич в такую собачью погоду вздумал назвать в гости столичную знать и иноземных послов, светлейший догадывался. В последнее время старый друг то и дело вгонял в оторопь своими нежданными решениями. Впрочем, приглашение было таково, что не откажешься: пришлось наряжаться, как было велено, для празднества и готовить экипаж. Зато из всех приглашённых один Данилыч удостоился быть званым в личные комнаты государя. Это не могло не радовать, а то едва не счёл себя опальным.

Своего друга он застал пусть не в дезабилье, но без камзола и сапог, попутно отметив, что штаны на нём форменные, гвардейские, чулки красные, а рубашка новенькая, и не из дешёвых. Он как раз и сидел, управляясь с завязками её воротника.

— Ишь, вырядился, — государь, оторвавшись от созерцания метели за окном, насмешливо оценил пышность наряда и количество блестящих безделушек, на кои князь не поскупился. — Всем бабам на зависть. Чего у дверей топчешься? Сапоги подай.

Судя по всему, Пётр Алексеич пребывал в добром расположении, не то приём был бы иным. Подхватив высокие и тяжёлые, с квадратными носками, офицерские ботфорты, Данилыч с готовностью подал их.

— Ты, мин херц, гостей собрал, а что праздновать станем, не сказал, — напомнил светлейший. — Они там, в зале, головы себе сломали, гадая, чему нынче радоваться должно.

— А вчерашние манифесты позабыли уже? — коротко хохотнул Пётр Алексеич, натягивая второй сапог. — Обручение праздновать станем.

— Ясное дело, что обручение, — Данилыч пожал плечами, — притом не Лизкино, а твоё. Но сие мне одному ясно, и то потому, что я тебя не первый год знаю. Прочие и представить не могут, что вот вчера манифест, а сегодня вдруг обручение… Спешишь, мин херц. Или причина есть?

— Без причины и кошки не родятся, — последовал ироничный ответ. — Сейчас оденемся, к гостям выйдем. Затем всем надлежит за нами в церковь ехать. После — вернёмся сюда, и тогда уже праздновать станем.

— В Исаакиевскую, небось[34], — хмыкнул Данилыч, поглядев за окно. — В такую-то метель. Хоть и недалеко, а проклянут тебя за такое шествие, мин херц.

— Что мне до их проклятий, Алексашка? Сколь живу, столь и проклинают, а не помер ещё, — государь поднялся, выправляя голенища начищенных до блеска сапог, и тоже поглядел в окошко. — Метёт и впрямь знатно, да с ветром… Сон мне под утро был. Вот такая же метель, вроде, привиделась, и что-то там было со мною, не вспомню никак… Ну, да бог с ним, со сном. Кликни этих дармоедов, чтоб мундир мой скорее тащили.

Всё-таки мундир, подумалось светлейшему. Тот самый, полковничий, лейб-гвардии Преображенского полка, коим Пётр Алексеич и впрямь дорожил, надевая лишь по самым значительным случаям. Великие же он надежды, знать, возлагает на свою принцессу. Что ж, поживём — увидим. Многие ещё год назад думали, что вскорости станут кланяться императрице Екатерине Алексеевне, и где теперь Катька? В возке трясётся, на пути в Москву, на постриг везут. Поглядим, какова будет императрица Анна.

Денщики вычистили мундир и шляпу на славу, даже въедливый Пётр Алексеич не нашёл, к чему придраться.

— Подите вон, — почти добродушно велел он. — Алексашка меня оденет.

Светлейший ничего не сказал, подчинился. Не впервой. Короля французского, вон, принцы крови поутру облачают, а император всероссийский тоже не за печкой уродился, ему и, будучи в княжеском достоинстве, прислужить не стыдно. Белый полотняный галстук вокруг шеи государь сам завязал. Камзол добротного красного сукна, поверх него тёмно-зелёный форменный кафтан с красными обшлагами, золотым галуном и золочёными пуговицами, белый пояс — это уже не без помощи светлейшего было надето. Что там ещё? Шарф трёхцветный, штаб-офицерский, с шитьём, золочёный полковничий знак на шею да шпага на перевязь. Треуголку с галуном и офицерские перчатки Пётр Алексеич надел в последнюю очередь.

— Обленился, — недовольно сказал он, одёргивая полы кафтана. — Зажирел. Мундир тесен сделался. Кабы не треснул по швам, то-то послам иноземным смеху будет.

— Ничего, мин херц. Весна придёт, ты снова в разъезды ударишься. Жирок зимний и растрясёшь, — успокоил его светлейший.

Он не стал упоминать, когда царственный друг в последний раз свой парадный мундир надевал. С тех пор почти год миновал, да недужил он сильно, да на кашках по сей день сидит. А с кашек ещё не так разнести могло, повезло государю, что Романовы статью худощавы, дурным жиром не зарастали никогда.

— А! Вспомнил! — внезапно рассмеялся государь. — Мундир надел, и сон свой тут же вспомнил. Я ж себя в этом самом мундире и видал, будто бы со стороны. Да только в гробу я лежал, в большом зале Зимнего. И убран был зал вполне печально. А затем видал, будто меня хоронить везут. На дворе такая же метель, ветер воет, идёт процессия, а за гробом Катька тянется — во вдовьем убранстве и с императорскими регалиями позади… Приснится же такое!