Пасынки

— Ваше величество, молю, прислушайтесь к словам вашего лейб-медика, — поддержала его княгиня. — Начинать лечение следует прямо сейчас, не откладывая.

— Ладно, — хмуро произнёс государь. — С чего именно начинать будете?

— С составления каждодневного ранжира, ваше величество, — лейб-медик, пользуясь привилегией своего положения, не церемонился. — Сим мы с вами сейчас и займёмся, пока её сиятельство княгиня изволит составить вашу диету на первые дни… Да, да, ваше императорское величество, именно с бумаг мы и начнём. А вы как думали?

— Мне от одного тебя спасу не было, теперь вдвоём загрызёте, — невесело рассмеялся государь.

Он и вправду очень плох, подумала княгиня. Настолько плох, что не имеет сил даже рассердиться или вспылить.

Но будущее альвов в её руках. И видит бог людей, она этого шанса не упустит. За неё — тысячелетия опыта.

* * *

В этот холодный предзимний вечер, когда с моря налетали порывы влажного ледяного ветра, щедро сдобренного липкими хлопьями мокрого снега, добрый хозяин собаку бы за дверь не выгнал.

Дорога, сколь было видно из окошка, пустынна. Оно и понятно: в такую погоду ни один человек в здравом уме не тронется в путь. Разве кто припозднился или по делу спешному. На то и пританцовывает, завернувшись по самые глаза в плащ, невезучий солдат, чей черёд ныне сторожить. Ни единого путника прозевать не должно, не то комендант в Риге голову снимет. Ну, пусть не голову, так шарф офицерский, что для чести урон.

— Ты, Осип, на мороз идучи, не вино пей, а молочка горячего, — поучал офицер солдата-новобранца. — От него натуральное тепло идёт. Винцо хорошо, когда с мороза да к печке, тогда согреешься скорее. А на ветру от него поначалу тепло по жилам расходится, да быстро улетает. Уразумел?

Судя по глазам и быстрому, но унылому ответу, солдатик уразумел. Но на початую бутылку всё равно поглядывал с вожделением. Нет, это вино он точно не получит, не по рылу ему французские вина. Водочки нальют, как сменится. Хорошая у тутошнего шинкаря-поляка водочка. А покуда пускай молоко хлебает. За хвори среди солдат с кого спросят, ежели не с него, с офицера?

Но не успел он налить рубинового вина в обычную глиняную кружку — где ж тут хрустальным бокалам-то быть? — как на крыльце загрохотали башмачищи дежурного. Дверь распахнулась во всю ширь, вместе с холодным ветром впуская здоровенного детину в плаще, облепленном снегом.

— Ваш благородь[7], едут! — прогудел детина, и тут же всунулся обратно на улицу, забыв закрыть дверь.

Впрочем, зачем её теперь закрывать? Всё одно надо выходить, проверять документы у проезжающих…

Тёмно-синее вечернее небо, затянутое пеленой туч, поприветствовало его благородие снежным зарядом в лицо. Ещё чуть, и совсем стемнеет. Хорошо хоть фонари горят, не то вовсе темень была бы — хоть глаз выколи. Но за кругами света, вырванными фонарями из снежной пелены, разглядеть что-либо было совершенно невозможно. Солдат расслышал стук копыт и чавканье грязи под оными.

И впрямь едут, из земель немецких да в Россию-матушку.

Кого ещё черти принесли в такую погодку?

Силуэты всадников вырисовались из усиливавшейся снежной круговерти, словно призраки. Движущиеся чёрные пятна на фоне густой тёмно-синей пелены, щедро сдобренной белыми «мухами», пролетавшими в пятнах света фонарей. Вскорости стало видно, что теней менее десятка. Семь или восемь весьма молчаливых теней, надо сказать. Всадники не производили ни единого звука, одни лишь лошади пофыркивали и месили копытами дорожную грязь, да время от времени глухо звякали пряжки на амуниции.

Одна из безмолвных теней, придвинувшись к границе светового пятна, остановилась. Господину офицеру показалось, будто всадник поднял руку, словно давая сигнал остальным, и те тоже придержали коней.

— Кто таковы, куда едете? — спросил он по-немецки, невольно насторожившись. — Подорожную предъявите, будьте любезны.

Случись чего, солдатики без шума никого не пропустят, а гарниза в приграничной деревеньке, стрельбу услыхавши, по тревоге поднимется. Но так не хотелось никаких происшествий допускать! Смерть как не хотелось.

Вместо ответа передний силуэт почти беззвучно стёк с седла. Именно стёк, словно вода или ком мокрого снега. От этого аж мороз по коже пробрал. А через мгновение свет от масляного фонаря превратил безмолвную тень во вполне человеческую фигуру, закутанную в плащ с куколем, наброшенным на голову. Плащ был из дешёвого толстого сукна, и густо облеплен мокрым снегом.

— Господин офицер, — послышалось из-под куколя. Голосок был женским и весьма приятным, но по-немецки неизвестная дама говорила едва ли лучше его самого. — Вот единственная бумага, которая у нас есть.

Из-под плаща высунулась тонкая ручка, изящная, но красноватая от холода и ветра. И ручка эта протягивала ему сложенный в несколько раз истрёпанный листок «Ведомостей».

— Верно ли то, что здесь написано? — осведомилась незнакомка. — Верно ли, что мы отныне являемся подданными российского императора?