Пасынки

Его губы зашевелились, но с них срывалось только хриплое сипение. Раннэиль, забеспокоившись, придвинулась поближе и склонилась, стараясь разобрать слова. Будь проклят немецкий язык, не родной для обоих… Тем не менее, она со второй попытки сумела понять сказанное.

— Рассорились с матушкой, принцесса?

«Ах ты ж… притворщик! — княжной овладел странный весёлый гнев. — Понять речь ты не мог, мы говорили по-альвийски, но суть уловил совершенно точно».

— Мой государь удивительно хорошо читает в душах своих подданных, — с тонкой усмешкой проговорила княжна.

— Не сердитесь на неё. Помиритесь ещё, — разобрала она хриплый шёпот больного. — Лучше расскажите…что-нибудь.

— Что желает услышать мой государь? — почти пропела альвийка.

— Нешто побасенок своих нет? — в его шёпоте послышалась ирония, а потрескавшиеся, покрытые коркой губы растянула усмешка — почти такая же, как у неё самой. — В гиштории альвов я не силён: братец ваш скуп на слова, а прочие вовсе молчат. Хоть вы что-нибудь расскажите, пока я от скуки не помер.

Последние слова могли бы показаться обидными, но княжна ясно видела, что это шутка, причём неуклюжая. Её, воительницу, сложно было смутить солдатским юмором. Привыкла. Альвы-воины, бывшие в её подчинении, так же грубы, как воины-люди. И этот человек — тоже воин, несмотря на некоторые…ммм…особенности своего характера.

— Мой народ сотворил немало легенд, — проговорила она, старательно подбирая немецкие слова, чтобы наиболее точно передать смысл. — С чего мне следует начать, мой государь?

— С начала и начните.

Княжна выпрямилась и наконец смогла увидеть его глаза. Глаза, из которых ещё не ушла тяжесть осознания близкой смерти, но уже появилась и разрасталась надежда. И ещё — в его глазах горел огонёк беззлобной иронии, ему вовсе не свойственной.

— Как пожелает мой государь, — она изящно склонила голову, придав этому движению оттенок такой же беззлобной насмешки. — Расскажу вам, с чего начался мой народ…

Легенду о Сотворении рассказывают всем юным альвам. Сама княжна не так давно декламировала её своей воспитаннице Ларвиль. Теперь расскажет её этому человеку. Этому глубоко нездоровому, с тяжёлым характером и страшной судьбой…самому драгоценному человеку на свете. Но если айаниэ не пришло к нему? Он ведь не альв, права матушка…

…В какой момент он осторожно взял её за руку, покрытую мозолями от меча, княжна не могла сказать. А его взгляд изменился. Ушла весёлость, и пришло нечто иное, что сложно выразить одним словом. Скорее, это было отражение некоего принятого решения, в котором он только что утвердился окончательно. Но Раннэиль теперь точно знала ответ на мучивший её вопрос, и успокоилась. Эту чашу яда они изопьют вдвоём.

И — да — ей действительно не показалось, это не было игрой её воображения. Те слова, что он сказал ей, находясь на волосок от смерти.

Он человек? У него есть жена? Он — государь огромной страны, и окружён не самыми законопослушными вельможами? Княжна всё отчётливее понимала сложность реализации своего замысла, но, во-первых, поделать уже ничего не могла, да и не хотела, а во-вторых, со странным равнодушием осознала, что ей плевать на мнение окружающих. Хоть альвов, хоть людей. Пусть суетятся слуги, пусть плетут интриги придворные и иностранные послы, пусть возмущаются альвийские князья и распускают нелепые слухи крестьяне. Пусть. Она совершит задуманное, не пройдёт и года.

Негромкий, серебристый голос княжны, рассказывавшей альвийскую легенду по-немецки, сперва перекрывал возню прислуги, а затем даже дворня, едва ли понимавшая немецкий язык, притихла. Что они почувствовали, эти крестьяне, взятые в услужение во дворец? Княжна не знала и не стремилась узнать. Она говорила и говорила, плетя узор древней легенды. Горели свечи, потрескивали дрова в изразцовой голландской печи, именуемой камином, где-то за окном раздавались голоса караульных — шла утренняя смена — едва слышно скрипел снег под сапогами солдат. Где-то в глубине огромного здания переговаривались люди, глухо звенела посуда на кухнях — Петергофский дворец просыпался. Но княжне не было до этого никакого дела. Её мир сжался до размеров одной маленькой натопленной комнаты, обтянутой штофными обоями и завешанной бархатом.

Её путь в будущее начался отсюда. А долгим или коротким он выдастся — зависит уже от неё самой.

4

Из трёх свечей, заправленных в шандал, зажжена была только одна, и вовсе не из экономии. Письма уже читаны, а размышлять над оными можно и при одной свечечке. Он привык работать с раннего утра, а зимой рассветы поздние.

Вот оно как, значит, оборачивается…

Терпение, Остерман, терпение. Оно никогда не подводило тебя в этой удивительной для немца стране.

Месяца не прошло с тех пор, как император, учредив Верховный Тайный совет, отбыл в Петергоф для лечения и отдыха. И в первые три недели верные люди ничего сверхобычного не докладывали. Отписывали, как идёт лечение, да каково самочувствие государево. Но в последние шесть дней… О, да, тут есть над чем поразмыслить.