Пасынки

— И у нас государства не вечны, однако ж в долголетии с ними людям не тягаться. — уточнил Пётр Алексеевич. Трубка прогорела, и он принялся выбивать пепел в металлический с виду сосуд, стоявший на столе. — Но увидеть конец России ни мне, ни тебе, ни даже внукам твоим не суждено, ибо родилась она, какой ты её видишь, совсем недавно.

— Я понял, государь. Мы поклялись за себя и за всех потомков наших. Мы… станем верно служить отечеству, дабы укрепить его, и тем самым искупим хотя бы часть своей вины.

Князь говорил настолько искренне, насколько вообще мог быть искренним альв из числа Высших. В германских землях он впервые узнал смертный ужас, когда народ оказался на грани полного истребления. Этот ужас он не забудет до конца жизни, сколько бы ни отмерил ему бог людей. И если щитом, стоящим между ужасом и народом альвов, может стать сильная Россия, то и он, и дети его сделают всё, чтобы этот щит не рухнул.

В мире людей есть и другие страны, на юге и востоке, но нет гарантии, что там их примут. Да и климат жаркий, говорят.

— Вот и приступайте к службе, — проговорил государь, набивая трубку новой порцией табака, который утончённый альв за время пребывания в кабинете успел возненавидеть. — Сами решите, кому какая стезя по душе, а наставники проверят, стоит ли вас учить особо, или и без того к избранному делу годны. Насчёт матушки твоей и её трав — согласие моё ты получил. О прочем после поговорим, хоть бы и на грядущей ассамблее… Эх, жаль, не застал ты перенос мощей князя Александра Невского, вот был бы удобный случай на большом приёме вас представить. Ну, да ладно, обойдёмся малым. И послов пригласим, пускай бесятся… Ступай, князь Михайла Петрович. Алексашку встретишь — скажешь, чтобы шёл ко мне немедля. Ему тоже дело найдётся.

Не поскупившись на самый учтивый поклон, какой он адресовал ранее лишь отцу с матерью, князь покинул царский кабинет.

Глоток свежего воздуха… Господь свидетель, какое это наслаждение! Но будущее альвов в этом мире стоило получаса нахождения в отравленной атмосфере. Не так уж это смертельно, хоть и неприятно, а результат в итоге блестящий.

Служить России? Почему бы и нет? Служили же они Высшим и Владыкам со всем возможным рвением, значит, смогут так же служить новой родине. Теперь во весь рост встал другой вопрос: как.

Нужно учиться умениям, приобретенным людьми для выживания в окружении себе подобных. Можно выучиться механике и морскому делу, освоить огнестрельное оружие и дипломатию, совершенно не похожую на то, что практиковали альвы в родном мире. Не грех в ответ поучить людей и своим умениям, пусть хотя бы начнут строить красивые и удобные дома, а не этот кошмар. Живопись у них тоже бездарная мазня, никакой школы. В лекарском деле царят дремучие дикари, рук не моющие. А уж поют и музицируют они так, что плакать хочется, но не от умиления, а от отчаяния.

Двум народам есть чему поучиться друг у друга. Князь надеялся, что это и станет ключом к будущему.

К их совместному будущему, иначе ничего не выйдет. Русские без альвов прекрасно обойдутся, а вот альвы без русских…

Это слишком грустная перспектива. Думать о ней не хочется, чтобы не вызывать в памяти даже тени пережитого.

Котяра вышел от государя задумчивым, но не подавленным. Это хорошо. Знать, слова государевы пришлись ему по сердцу, а и Пётр Алексеич доволен остался. Ещё лучше. Теперь его, Данилыча, выход. Зря, что ли, он при виде спины кланяющегося альва, сбежал на лестницу — сделать вид, будто сам только явился.

— Александр Данилович, — остроухий, завидев его, мило улыбнулся и склонил голову. — Хорошо, что вы здесь. Государь изволил выразить желание видеть вас.

— Удачно ли сам с государем поговорил, князюшка? — он изобразил не менее любезную улыбку и так же склонил голову в ответ — как равный перед равным.

— Весьма удачно, друг мой, — мурлыкнул котяра. — Увы, не могу насладиться беседою с вами. Я спешу исполнить повеление государя, а вам самому предстоит явиться пред его взором… Я правильно сказал, или что-то напутал?

— Всё верно, князь, всё верно, — снова он хотел было похлопать тщедушного с виду альва по плечу, и снова какая-то неведомая сила удержала его. Мол, не делай этого, хуже будет. — Ступай, Михайла Петрович, с богом.

— И вам также желаю благоволения господнего, Александр Данилович.

Расшаркивается, ишь ты, куда там версальским щёголям. Ну, как есть, котяра. Мягкий, ласковый в речах, а когти-то вот они.

Государя он застал с листом бумаги в одной руке и пером в другой. Так и не зажжённая вдругорядь трубка лежала на столе, у чернильницы. Пётр Алексеич в детстве не шибко учён был, и по сей день писал криво. И сейчас безжалостно чёркал пером по бумаге, вымарывая слова.

— Явился, — хмыкнул он, едва удостоив старого друга мимолётным взглядом. — Садись. Не люблю, когда надо мною торчат, аки мачты… Всё услышал?

— Всё, что нужно, мин херц.

— Прожект манифеста пишу. Так-то альвы присягнули, однако манифеста от нас ещё не было. Теперь будет.