Пасынок судьбы. Искатели

– Воронцов, ты гнусен! – вслух сказал я сам себе любимое выражение Катерины, пошел на балкон, покурил на свежем воздухе, поразмышлял еще немного, но, в конце концов устал гадать и решил идти ложиться. Николенька взрослый мужик, ему вон уже за тридцать, не уж-то ума не нажил?!

Так ничего и не дождавшись, я провалялся с час без сна, отгоняя от себя тревожные мысли, и далеко за полночь уснул тревожным тяжелым сном.

Он появился под утро – осенний серый рассветный призрак уже вполз в комнату, когда зазвонил дверной звонок. Точнее, даже не зазвонил, а просто коротко взвизгнул – но, измученный ожиданием, я тут же вынырнул из сонного омута и заковылял к двери, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину трико. Мельком глянул на часы – мать честная, пять пятьдесят с чем-то, почти шесть! Только бы с Николенькой все было в порядке, ох и влетит ему тогда от меня!

Но вчерашние предчувствия оказались не напрасными. Первое, что я увидел – ужас, стоящий в глазах Николеньки, и сразу – окровавленную куртку. С пальцев левой руки, висевшей плетью, капала кровь, а в правой мой друг сжимал черный целлофановый мешок.

Не отвечая на встревоженные вопросы, Николенька швырнул мешок в угол и ушел в ванную. Зашелестела вода, распахнулась дверь, и мой друг, уже без куртки, в наполовину пропитавшейся темно-красным тельняшке, мрачно спросил:

– Крови боишься?

– Н-не знаю… – растерянно проблеял я, таращась на него.

– Возьми у меня в рюкзаке аптечку, коробка такая, зеленая. Перевязаться помоги! – и неожиданно, жалко улыбнулся: – Не обижайся, Степаныч, после все расскажу!

Разрезав тельняшку, я обнаружил рану: левое плечо Николеньки было пробито в трех местах, на загорелой коже отчетливо выделялись три коротких плоских кровоточащих разреза.

– В тебя что, вилкой ткнули? – я попытался пошутить, обмывая рану спиртом – в походной аптечке моего друга кроме пол-литровой фляжки этого универсального антисептика, бинтов и активированного угля, больше ничего не было.

– Ага, вилкой. В-вроде той, к-которой с-сено ворошат, знаешь? – Николенька слегка успокоился, даже снова начал заикаться.

– Ну, рассказывай, боец, как это тебя угораздило? – я наложил на разрезы (или проколы?) ватный шиш, пропитанный спиртом и начал бинтовать Николенькино плечо, внутренне удивляясь, как ладно это у меня получается.

Но он думал иначе: проигноррировав мой вопрос, Николенька скрипнул зубами (я вообще поразился его выдержке – спирт! На рану! А ему – хоть бы хны!) и спросил:

– В первый раз? – имея в виду мои медицинские упражнения.

– Ага! – кивнул я, беря второй моток бинта.

– Хреново у тебя получается, с-старик! Н-ну да ладно. Р-руку еще к-к туловищу п-примотай!

– Зачем?

– Ч-чтобы не ш-шевелилась… И вот ч-что… Д-давай тяпнем по р-рюмахе – и в койку. Все рассказы п-потом.

В Николенькином голосе было что-то такое, что заставило меня молча налить ему грамм тридцать спирта, он здоровой рукой сунул чашку под кран, секунду поглядел на мутно-белую жидкость и одним тягучим глотком отправил ее внутрь.

Глава вторая

«…И живые позавидуют мертвым!»

Из древней клятвы

Я проснулся часа через четыре после перевязочной эпопеи. Секунду лежал в постели, соображая, что за странный хриплый вой разбудил меня. И вдруг, поняв, вскочил с постели и бросился к кровати Николеньки.

Мой друг пел! Лежа на спине, невидяще глядя ярко-голубыми, запавшими глазами в потолок, Николенька мычал какую-то дикую песню, варварский гимн, псалом или боевой марш – это могло быть чем угодно. Я позвал его по имени, тряхнул за здоровое плечо в надежде разбудить, вывести из сомнамбулического состояния, и словно обжегся – у Николеньки был сильный жар!

Он бредил, бескровные губы обметало сероватым налетом, простыня буквально промокла от пота. Худой рукой он шарили вокруг себя, пытаясь что-то нащупать, но не мог, и рука опадала без сил…

Несколько минут я бестолково метался по комнате, пытаясь сообразить, что мне делать, потом схватил телефон, собираясь вызвать «Скорую». И тут Николенька заговорил! Это не было связной, обдуманной речью разумного человека – видимо, одурманенный жаром мозг моего друга просто подсовывал ему какие-то яркие воспоминания, пережитые не так давно. Николенька то разговаривал с какой-то женщиной, то объяснял, как надо копать шурф в песке, чтобы не осыпались стенки, то звал какого-то профессора, хихикал, потом вдруг изменился в лице – черты его лица исказил ужас, тело выгнулось дугой и он закричал: «Нет! Не надо! Я не возьму это! Это смерть! Арий! Арий!! Уходи! Не хочу!! А-а-а!». Затем Николенька разом обмяк, откинулся на подушку и затих. На губах пузырилась кровавая пена.

«Скорая» приехала почти через час. Врач, толстенький, лысый эскулап с манерами артиста Калягина, молча осмотрел Николеньку, разбинтовал рану, усмехнулся и бросил молоденькой медсестре: «Милицию!».