Патологии

Стреляет автомат возле ноги – он нажал на спусковой крючок, – но я уже сижу на нем, на груди его; мы упали… и я рву, пытаюсь порвать лицо человека, словно оно резиновое… словно это тушка курицы, курицы, уже лишенной перьев, но еще почему-то живой, истекающей кровью и квохчущей.

Ухо! Мое ухо отрывают! Тянет за ухо чья-то рука, скребя пальцами по черепу, собирая мою кожу под длинными ногтями…

Лежащий подо мной человек крякает, хекает и слабнет. Еще несколько секунд держу его. Правая моя рука еще лежит на горле, пальцы судорожно, насмерть сведены на так и не вырванном твердом кадыке. Левая рука – четырьмя пальцами в его полном крови рту, между пальцами что-то мягкое и теплое, словно рука опущена в свежее коровье дерьмо… Большой палец вдавлен, воткнут в щеку снаружи.

– Слазь! – говорит Монах. – Надо уходить.

Я оборачиваюсь, он сидит у меня за спиной с окровавленным ножом в руке.

Озираюсь. Рядом, лицом вниз, лежит еще один труп – человек, зарезанный Монахом в спину. Я даже не видел, что хохлов было двое.

Брезгливо извлекаю руки, слезаю с человека…

Брюхо его проткнуто. Это Монах его зарезал.

– Надо уходить, – повторяет Монах, глаза его раскрыты широко, торчит квадратный кадык, и даже дрожать он перестал.

– Автоматы! – говорю я.

Пока Монах поднимает стволы, я вытираю грязные ноги о бушлат прирезанного, пускающего тихую кровь. У него в грудном кармане рация, лопочет что-то. Зачем-то беру ее, сую в карман.

Тянусь за берцами, вижу скрюченные окровавленные пальцы своих рук.

Влезаю в ботинки, грязные обледенелые лапы с трудом всовываются. Монах торопит меня.

– Ни хера больше не будет… – отвечаю, сам не зная, какой смысл вкладываю в свои слова.

Монах подает мне автомат, когда я поднимаюсь.

– Подожди, – говорю, отстраняя ствол, – помоги.

Снимаем бушлат с изуродованного мной и Монахом хохла. Словно пьяного раздеваем – корявые руки его торчат в разные стороны, не слушаются, мешают.

Сдираю с себя куртку «комка», сырой, одеревеневший тельник. Обряжаюсь в бушлат, чувствуя голым телом тепленькое еще нутро его. Монах сует мне автомат, снова торопит.

– Брюки бы еще переодеть… Яиц не чувствую, – говорю.

– Пойдем, Егор.

«А чего уходить? Их так легко убить… И теплей стало».

Задерживаюсь возле лежащих у дороги, Монах уже сбежал вниз, на обочину.

– Монах, а это ведь наши «собры»… Которые в школу приезжали. Там чьи-то ноги обгоревшие торчали из бэтээра. Может, это Кизя?

Бежим по пустырю, разбрызгивая тяжелые, глубокие лужи, разбрасывая из-под ног комья грязи.

«Куда? К зданиям? В овраг? Куда?»

Бежим, просто подальше от дороги, вниз, обгоняя стекающие в овраг ручьи. Никто не стреляет. Почему никто не стреляет?..

Луна трясется, отчетливая и близкая. Из Святого Спаса ее тоже видно, такую же.

Влетаем в яму – и сразу чуть не по пояс в воде. Вылезаем… Опять обдает холодом. Еле таща ноги, премся куда-то, меся грязь…

Останавливаемся у кустарника, дышим.

«Надо бы в воду залезть, обратно в овраг спуститься… Не полезут чичи в воду. Забраться там в кусты, сидеть жопой в воде… Холодно, но зато выживем…

… А утром приедет дед Мазай и заберет нас…

… Стволы зачем-то взяли… Чтобы с ними бегать, что ли? Туда-сюда по полю…

… Иди воюй, если хочешь…

… А мне все равно…»

Но нет, мне не все равно: что-то внутри, самая последняя жилка, где-нибудь, бог знает где, у пятки, голубенькая, еще хочет жизни.

– Эй!

Нас дергает с Монахом, приседаем, разом остановив дыханье. Топорщим стволы в сторону оклика.

– Кто? – спрашиваю зло, предрешенно, держа палец на спусковом.

– Ташевский, ты?

Встаем… Кажется, Монах тоже улыбается.

– Хасан? Хасан, ты, что ли?

– Я, я… Не ори.

Идем, шлепая по воде, навстречу друг другу.

Со стороны дороги раздается очередь. Пригибаем головы, словно это поможет, и все равно идем.

«Бля, а рация? – вдруг вспоминаю. – Где рация? Выронил, наверное, когда бежал…»

Подходим в упор друг к другу. Ба, тут еще и Вася. И Плохиш!

У всех троих автоматы, отмечаю я.

– Вот блаженная троица… – произношу, имея в виду их, парней.

– На дорогу, что ли, ходили? – спрашивает Хасан.

Парни тоже трясутся от холода. Но впятером веселей трястись… Как славно впятером трястись.

– Бэтээры горят. «Собров» положили… – отвечаю.

– Я знаю. Больше никого не видели?

– Нет. А вы?

– Там еще четыре человека, – говорит Вася, кивая неопределенно мелко дрожащей головой.

Идем куда-то в темноту. Входим все глубже и глубже в воду. Плохиш матерится, и мне радостно это слышать, голос его.

– Кто еще? Кто жив? – спрашиваю.

Кажется, меня от счастья трясет, а не от холода.

– Семеныч жив, – говорят мне. И еще называют имена.

– Мы к школе пробовали сходить… может, раненые остались. Обстреляли нас… – говорит мне Вася. – Они гранаты кидают под окна… туда, где мы убегали… там наших человек тридцать осталось…

Чавкаем ногами, подняв автоматы над головами.

– Чего будем делать? – спрашиваю.

Никто не успевает мне ответить – вспыхивает ракета, зависает в воздухе. Вдруг вижу школу – стоит метрах в трехстах от нас, черная.

«Из школы ракеты запускают, собаки», – понимаю мгновенно.

– В воду! – приказывает Хасан.