ПАТОЛОГИИ

Мы допили чай, - наш разговор шел за привычным чаем. (Из спальни мы перекочевывали на кухню, и, думается, большую половину проведенного вместе времени проводили в этих состояниях, - либо с вариациями лежа, либо сидя). Итак, мы допили чай, и даже поговорили о чем-то ещё. Я проявил редкое хладнокровие.

- Будем собираться в институт? - поинтересовался я равнодушно.

- Егорушка, я, наверное, не пойду, устала…

Честно говоря, я обрадовался. Собрался за три минуты. «Рано придёшь, Егор!» Не слыша ее: «Ага»… Выскочил на улицу. Каждые пятнадцать шагов переходя на истеричный бег, я добрался до остановки. В маршрутке я смотрел в лобовое стекло, будто притягивая взглядом, магнитя институт.

Я махнул студенческими корочками перед лицом вахрушки, и, услышав ее недовольный крик, в полном гнетущем бешенстве вернулся к ней, - ткнул бабуле в лице свой студенческий, чтобы она разглядела его и сверила юную шестнадцатилетнюю со следами полового созревания физиономию с нынешним моим лицом, - серым, небритым (в области скул и бритым в области черепа, - помните, да?)

Перепрыгивая через две (неудачно стараясь перепрыгнуть через три) ступени, я добежал до второго этажа, и повернул в тот самый коридорчик. Я стоял там, - здесь стоит написать «тупо стоял», и что удивительно, только так и можно написать, потому что, как ещё в этом закутке четыре года спустя (отличное слово! очень к месту!) стоять, как смотреть, о чем думать?

Я поозирался немного, посмотрел на пол, будто ожидая увидеть густые капли, («…а как тут могло бы капнуть? - подумал я, - они же не раздевались тут донага! Значит, она стояла, приспустив джинсики и трусики до колен. И если капнуло - сразу после - из нее, то упало в трусики, в джинсики… Упало, пока она натягивала свои одежки, чуть-чуть вертя попкой; а он в это время застегивал ширинку, всё-таки мазнув членом, отекшим спермой, по черным брюкам, - он всегда ходит в брюках»). Стыдливо оглянувшись, - нет ли кого рядом, - я подошёл в тот угол, где как мне казалось, всё и должно было происходить. Прижался щекой к стене, посмотрел вбок, - на коридор, где тогда прошёл декан. Коридор видно хорошо. Узнал ее декан? Не узнал? Какая разница…

Я посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел в окно. Потом пошел на первый этаж, в туалет. Выворачивая из-за угла к туалету, я увидел преподавателя философии.

Стараясь не топать, я побежал к туалету. Ни о чём не думая, просто побежал. Когда я вошёл, он ещё мочился, - я услышал. Он заканчивал мочиться и, наверное, тряс членом, сбрасывая последние капли. Дверь в его кабинку была не закрыта на защелку, чуть-чуть отходила от косяка. Он не посчитал нужным закрыться. По ботинкам я увидел, что он разворачивается.

«Нужно скорей!» - я сделал шаг и рванул его дверку на себя.

Я даже не знаю, какое у него было выражение лица, кажется, он что-то сказал, вроде: «Вы что, не видите, что занято?», - я смотрел на его член, который он ещё не успел упрятать. Я увидел, - член был небольшой, пухлый, мышиного цвета, с прилипшим на головку волосом. Это продолжалось меньше секунды. Я извинился и зашёл в другую кабинку.

- База? - серьезно спрашивает Плохиш, небрежно держа у пухлого лица рацию, вызывая по запасному каналу Руслана Аружева, заступившего дневальным. Ветер шевелит блондинистые, будто переспелые волосы Плохиша. Он ритмично и нечасто, в ритме здорового сердца, бьёт мякотью сжатого кулака по крыше.

- База на приёме, - строго отвечает Руслан.

- Два кофе на крышу, будьте добры.

Пацаны, уютно расположившиеся между мешков и плит поста, и прислушивающиеся к переговорам Плохиша, смеются. Я довольно лежу на спине, распластавшись, как до смерти замученная ребятнёй и высохшая на солнце белопузая жаба. Очень хорошо помню этих жаб - над которыми интернатские дружки изголялись. Что с ними только не делали, с безотказными меланхоличными лЯгвушками.

Движение туч предельно увлекательно. Увлекательней разве что кидать камушки в воду, прислушиваясь к улькающему звуку.

- Чего на базу не идешь? - спрашивает меня Плохиш, - он меня сменил, - Там ваша команда уже кильку пожирает.

Блаженно жмурюсь, не отвечая. Облака лишены мышц, но всё равно не кажутся вялыми. Мнится, будто они сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое усилие, их можно рвать руками, как ватное нутро вспоротого, источающего мутно-затхлые запахи дивана…

Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака, вспоминаю я. И у меня те же чувства были, что и сейчас. Что же, я с тех пор больше ни разу не смотрел так в небо? Сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? Времени не было, что ли?… За столько-то лет!…

- База! Где наше кофе? - не унимается Плохиш. Кажется, я слышу, как смеются пацаны в «почивальне». И даже представляю, как хмурится Руслан, мучаясь, оттого что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.

«Не уймётся, пока Семёныч не обматерит», - думаю о Плохише.

«Нет, напрасно мне Плохиш напомнил о кильке…» - думаю ещё.

Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.

- Ну, ты идёшь, нет? - ещё раз спрашивает меня Плохиш.

«Что-то тут не так, - думаю, - Чего он пристал…»