Патриарх

В этот момент звякнула монета о прилавок, и Эллен пошла обслужить покупательницу. Однако вернувшись, она уселась за стол и возобновила свои выпады. Витийствуя, она мало-помалу отодвигала от себя чашки, таредки, вилки, ножи, пока на скатерти перед ней не образовалось пустое пространство. Это, мы знали, был верный признак того, что на нее нашел богословский стих. Старик еще некоторое время отбивался, но под ее ураганным огнем его протесты становились все слабее и слабее.

- Эллен, - не выдержал я наконец. - Я понимаю, в чем дело. По-твоему, мы - тати окаянные и не видать нам царствия небесного?

- Такое ни я, никто другой из смертных не смеет сказать, Джеримайя, отрезала она холодно. - Есть высший судия, он может рассудить иначе. Мы лишь ничтожные, слепые, невежественные твари, которым надлежит блюсти законы, данные нам господом и отцамп церкви.

- Те самые законы, - взвинтился я вдруг без всяких оснований, - которые вы употребляли против каждого, кто хотел вам добра?

- Эти законы никогда не употребляли без причины, Джеримайя.

- Их употребили, чтобы уничтожить Парнелла.

- Парнелл тут совершенно ни при чем.

- Их употребили и против фениев, - еле слышно сказал старик.

- Отдельные люди. Не пытайтесь сбить меня. Только отдельные люди.

- И вот уже два года их используют против таких, как я, - добавил я.

- Что только подтверждает, - парировала Эллен, самодовольно потирая сцепленными пальцами живот, - что наши духовные отцы зрят дальше, чем способны видеть мы.

- И против каждого, - заорал я, теряя последние остатки терпения, - кто проявил хоть каплю разума и смелости в этой стране, где все боятся слово вслух сказать - а вдруг услышат в Риме!

- Ну знаешь, Джеримайя Коукли... - прошипела Эллен, побелев от гнева. Ну знаешь...

- Тихо, Эллен, тихо, - вмешался Патриарх. - Займись-ка чаем. Я устал. Пожалуй, я пойду спать.

- Да-да, вы сейчас же пойдете спать, - сказала Эллен. - Вам нужно отдохнуть. Совсем задурили вам, бедняжке, голову. Пойдемте со мной.

И, к величайшему моему удивлению, старик послушно встал, пожелал мне доброй ночи и слабым голосом извинился за то, что вынужден уйти. Я тоже встал, наблюдая, как он карабкается по ступенькам, крепко держась за локоть Эллен. Мне ничего не оставалось, как, поджав хвост, ретироваться. Я был возмущен старым слюнтяем.

"Позволить женщине так водить себя за нос", - негодуя, думал я, забыв, что ему семьдесят лет и сколько дней из них он провел в тюрьме.

V

Итак, бои продолжали греметь. Мы - то есть кучка парней, выросших под крылышком у Майкла Келленена, - ухитрялись держаться вместе. С ним мы сейчас совсем не виделись, да и вообще редко отваживались появляться в городе. Когда в такой войне первая вспышка энтузиазма затухает, борьба становится грязной игрой, где первенствуют упрямство и жажда мщения. Осень потихоньку сменилась зимой, а мы все еще были вместе, целы и невредимы.

И вот однажды, пробираясь узкой улочкой, идущей параллельно набережной, я встретил Эллен. Очки и борода, слегка маскировавшие мою внешность, не обманули ее. Вытянув руку, она остановила меня, и голубые щелки на ее лице сузились в улыбку.

- Вот так так! - воскликнула она. - Никак, Джеримайя, если мне не изменяет зрение? (Она не желала называть меня по-ирландски - Дермоидом, поскольку, на чем она настаивала, в святцах такой святой не значился).

- Здорово, Эллен, - сказал я.

- Бальзам для больных глаз - видеть тебя, Джеримайя.

- Знаем мы, кого вы нынче рады видеть, - бросил я.

- И это все, что ты знаешь? - спросила она с наигранным удивлением. Вот что, молодой человек, чтобы ты не смел мне такое говорить - никогда в жизни!

- Ах вот какие пошли нынче песни, - сказал я.

- Отстань! Эти епископы кого хочешь против себя настроят. Зачем они не проповедуют то, что рукоположены проповедовать, а толкуют тексты как хотят, болтают языком, словно старые рыночные торговки.

- А Патриарх? Он как?

- Как-как! Старый дурень! Ничего, скоро и он наберется ума!

Конечно, я и без ее слов знал, что так оно и будет.

Но неужели эта удивительная женщина уже тогда сердцем чуяла, что не пройдет и десяти дней, как будет убит самый юный из нас, самый любимый Патриархом - Шюнас Келли? Как еще могу я объяснить происшедшую в ней перемену?

Смерть Келли была для всех нас страшным ударом; неуязвимость нашего отряда на этом кончилась; удаче нам изменила.

Утром Алек Горман, наплевав на шпиков, пошел в больницу - посмотреть на него в последний раз. Вечером рискнул я. Но при виде насильственной смерти меня охватывает ужас, и, взглянув на него, я закрыл глаза и опустился на колени. Чья-то рука коснулась моего плеча.

- Дермонд.

- Майкл?

- Выйдем отсюда.

Я вышел с ним. Мы пошли через мост Св. Викентия, по Са-ндж Уэлл, Старика била нервная дрожь, и я видел, какое огромное усилие он делает, чтобы совладать с собой, прежде чем начать говорить. Когда мы добрели до Уайзхилл, сш не выдержал и, опустившись на одну из стоявших там деревянных скамеек, сказал:

- Моих рук дело.

- Что? - вскинулся я.

- Я прочел приговор у него на лице. Он обвиняет меня.

- Опомнитесь! - сказал я. - Он очень вас любил.