Патриарх Филарет(Федор Никитич Романов)

Авторитет же Ионы патриарху удалось подорвать еще в 1620 г. и сделать это уже со спокойной душою, так как в этом случае Филарет выступал в роли ревнителя традиций. Ему донесли, что Иона отказался крестить двух поляков, желающих перейти в православие, и ограничился одним миропомазанием. По существу, это соответствовало решениям VI вселенского собора. Но на Москве уже давно считали обязательным заново крестить «латынян». Для Филарета же, не сильного в догматике, но хорошо помнящего свою упорную борьбу за крещение Владислава, поступок Ионы был, разумеется, неприемлем. На соборе он выступил с обвинительной речью против Ионы^[72]. И если в 1610 г. послы под Смоленском твердили, что «так делали все прежние государи»^[73], то теперь патриарх ссылался не только на исторический опыт, но также на апостольские правила и решения I вселенского собора, утверждая, что «еретическое крещение» не есть крещение, но «осквернение».

Иона вынужден был повиниться (что, однако, не спасло его от смерти в заточении через несколько лет), но Филарету это показалось недостаточным. Спустя две недели на новом соборе он уже ставит вопрос о православных выходцах из Польши. Патриарх сам видел-де, как они там едят и пьют с католиками, живут вместе, совокупляются браком, а некоторые — даже молятся^[74]. Теперь не только католикам было отказано в праве считаться христианами, но и православным жителям Речи Посполитой. Филарет как будто распространял свою неприязнь к Сигизмунду и мальборкским тюремщикам на православных подданных короля.

Были разработаны подробные инструкции, как проводить «испытание об истинной вере». В зависимости от случая человека или заново крестили на патриаршем дворе, с обязательным погружением в воду, или заставляли только исповедоваться и поститься^[75]. При этом Филарет, вероятно, ощущал себя настоящим миссионером. «Он же великий государь… исправляше слово Божие и укрепи всю православную христианскую веру и многие языцы приведе в православную веру. Яко же убо древле чюдотворец Леонтей Ростовский приводяще заблудящую Чюдь в православную веру тако и он, великий государь святитель, многие поганые веры приведе. Всех убо крестяху, и под началом все были у него на патриарше дворе»^[76]. Впрочем, под «погаными» здесь, конечно, понимаются не «литва», а языческое население современной Западной Сибири.

Активная проповедь православия началась после 1620 г., когда Филарет установил в Тобольске новую архиепископскую кафедру, на которую поставил новгородского архимандрита Киприана, прославившегося своими мучениями при шведах. В 1622 г. издается указ, запрещающий некрещеным татарам владеть православными служилыми холопами и селить пашенных холопов в своих дворах^[77]. Вскоре пришлось строго пенять Киприану, что он не следит должным образом за поведением самих колонизаторов, среди которых, по сведениям Филарета, воцарились блуд, ересь и «скаредныя дела»^[78]. Такие вещи естественны при том отдалении от центра, в котором пребывали сибирские насельники.

И в самой Москве Филарету не давали покоя уровень нравственности и крепость православия. В 1627 г. было издано сразу два указа, запрещающих собираться «на безлепицу» за Старым Ваганьковым кладбищем, а также игрища и колядования под страхом опалы и духовного наказания^[79]. Было и другое опасение, касавшееся уже не черни, а людей из «московских чинов», за годы Смуты пошатнувшихся в вере. В 1632 г., незадолго до смерти, патриарх обличил и сослал на Белоозеро бывшего фаворита Расстриги князя Ивана Хворостинина. Патриарший указ гласил, что последний всегда имел тягу к католичеству, держал у себя «западные образа» и книги. Одновременно Хворостинин вообще обвиняется в безверии. «И людям своим к церкви ходити не велел… а говорил, что молиться не для чего и воскресения мертвым не будет» и т. п.

Парадоксально, что Хворостинина обвиняет человек, сам в молодости получивший «наслаждение» от разбора латинской азбуки! Тут же присутствует традиционное обвинение в пьянстве, несоблюдении обрядов и стремлении вообще бежать в Литву. Оригинален лишь укор в том, что мы сейчас назвали бы «антипатриотизмом»: «Да ты ж говорил в разговорех, что будто на Москве людей нет, все люд глупой, жити тебе не с кем… да Московские люди сеют землю рожью, а живут будто все ложью… и тем еси своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих, от кого ты родился, обезчестил»^[80].