Патриарх Никон

И хотелось бы царю послушать и этого совета, и вдохновенного благословения, и слова святителя. Но как сделать? Самолюбие не позволяет: бояре успели уже вселить ему, что Никон хвастал, что стоит ему написать несколько слов гетману, и тот покорится, а армии его, царя, гетман-де не устрашится.

   — Поглядим, — отвечает на свою мысль царь, — как это гетман не покорится моим войскам... Что есть лучшего у меня, посылается туда, и коли они побеждали и одолевали поляков и свейцев, то они уничтожат и черкасских казаков, и татарскую орду... Но всё же лучше бы было, кабы Никон не был строптив, — может и взаправду устроил бы мир без кровопролития. Мысль эта не даёт царю покоя и, выйдя от сестры, он говорит себе самому:

   — А ведь Таня что ни на есть умница. После обыска у святейшего найдены её письма... Я-то их уничтожил, да всё ж князь Алексей их читал... А тут она вдруг замуж, — ну и замажем рты... Да и от Никона нарекание отойдёт, и он перестанет злиться и укорять: зачем-де мою переписку читали... людей сгубили. А женихи, правда, молодые... По правде-то, ведь и оба Морозовы, да и сам тестюшка мой вдовым женился, да ещё на старости.

С этими мыслями он возвратился в свою приёмную, принял поздравления духовенства и бояр, потом отправился обедать.

После обеда, когда князь Алексей Никитич Трубецкой возвратился к себе, он велел дьяку своему занести в разряд: Семёну-де Романовичу князю Пожарскому и князю Семёну Петровичу Львову быть воеводами в конных передовых полках.

XIII БИТВА ПОД КОНОТОПОМ

Десять дней спустя после того войска стройно двигались в Кремль, для того, чтобы, помолившись и получивши от митрополита Питирима, заступившего Никона, благословение, а от царя отпуск, двинуться в поход.

Войска были уж снаряжены по-походному и с самого раннего утра устраивались в Кремле; царь же, царица и царевны прибыли туда, когда трезвон всех церквей с Успенским собором возвестил приезд туда митрополита.

Царица и царевны должны были, по обычаю, быть в покрывалах и за занавескою, но воины, возвратившись с походов, видели, что и в Белоруссии, и в Польше, и в Малороссии женщины без покрывал, и сидят за одним столом за обедом с мужчинами, и поэтому сделано было в первый раз отступление от обычая, и царский дом, равно и все их ближние боярыни и боярышни, хотя и приехали в закрытых возках[42], но были в церкви без покрывал, и занавесь в церкви была отдернута.

Отслужена была обедня и молебен; потом отъезжающие в войска князь Трубецкой, воеводы и полковники, поклонившись и приложившись к святым иконам, стали подходить к царю и к его семейству прощаться. Подошли к царевнам и князь Семён Пожарский и князь Семён Львов.

Оба князя по обычаю ударили им сначала челом, потом, приложившись к ручке, которая была в перчатке, поцеловались с царевнами.

Обе царевны, Анна и Татьяна, были в драгоценных шубках, а на головах их собольи шапочки, украшенные жемчугами. Не белились и не румянились они, так как и без того были прекрасны с их чёрными глазами и тёмными бровями. Царевны были похожи друг на друга, но Татьяна имела более энергичное лицо и была больше ростом.

Но на обеих произвели эти женихи не одинаковое впечатление: Анна нашла своего жениха хотя не совсем молодым, но интересным; Татьяне её жених совсем не понравился — он представлялся ей слишком солдатом.

Но царю это прощание с отъезжающим войском показалось слишком официальным и безжизненным — не было ни вдохновенного благословения, ни горячей речи, — словом, недоставало Никона, умевшего электризовать всех.

Простившись с войском, которое было, впрочем, окроплено духовенством, несмотря на сильный мороз, царь уехал во дворец.

Прибыв домой, он обратился к царице Марье Ильинишне:

   — Ты что-то не радостна, — сказал он.

   — На сердце будто камень, — прослезилась она.

   — Да и у меня... Помнишь, когда, бывало, Никон благословляет войско... как-то радостно на сердце... да и сам идёшь в поход… как будто так и след.

   — Уж не знаю что? А что-то не то, что было, — вздохнула царица.

Чтобы рассеяться, царь зашёл к сестре: Иринушка хлопотала об обеде, Аннушка что-то рассказывала горячо боярыням и боярышням, не бывшим в церкви, а Танюшка забралась в своё отделение и горько плакала.

Алексей Михайлович зашёл к ней; она ширинкою утёрла слёзы и, бросившись к брату, повисла у него на шее.

   — Братец, братец, — говорила она всхлипывая, — зачем ты отослал ратников?

   — Тебе жаль, сестричка, жениха, так вернуть его можно.

   — Зачем отослал войско, да без благословения патриарха?

Она попала ему прямо в сердце; это было именно то, что и его тревожило.

Но он собрался с духом и произнёс сухо:

   — И на митрополите Питириме благодать Св. Духа, и его благословение оградит воинов, а воинствующая Богородица будет их заступница и даст им одоление врагов...

   — Но помнишь, братец, когда ты выступал в поход под Смоленск: после благословения патриарха ратники шли как на пир... а теперь... все лица мрачны, суровы, да и князь Семён Пожарский как будто семерых съел.