Патриарх Никон

   — Николай Ольшевский... Я-то ничего... вот, надея на Бога, как мы в «Новый Иерусалим»... а здесь одно паскудство... Джелебы то можно бы...

   — А робыть що будешь? — осклабил зубы Михайло.

   — Я? Службу править буду... на клиросе петь.

   — И без тебя здесь народу много, а ты вот в кухню бы да к меху.

   — И то можно... но я больше по портняжному...

   — Куда тебе, — крикнул портной, — не твоего ума дело.

   — Альбо то можно, — заступился Ольшевский. — Пришёл гость, а тут и ссора. Надея на Бога, и ему станет хлеба... а хлеб не наш — патриарший. А он-то, святейший, кого хочет, того и жалует. Джелебы он послушал, так нам бы на орехи пожаловал... А вот, как тебя?

   — Иеродиакон Феодосий.

   — Иеро... иеро... Уж позволь чествовать тебя диаконом... Да вот... да что, бишь, я хотел сказать? Ну, в другой раз; теперь, диакон, коли есть хочешь, то иди на куфню, там и накормят, а здесь, коли хочешь спать, так дрыхай хошь три дня и три ночи сряду... Джелебы... да надея на Бога, мы в «Новый Иерусалим»...

Поселился, таким образом, Феодосий с служителями патриарха и вскоре подружил с ними. Рассказывал он им в длинные вечера были и небылицы: были тут и сказки и былины, и овладел он всею этою честною компаниею, так что, как уснёт патриарх и монастырь, они прикасаются к чарочке. Тогда они запрут свою келию, и так как стены и двери толстые, да от патриарха и от келий монастырских далеко, то они иной раз и затянут:

«Чарочки по столику похаживали»...

аль:

«На реке на Яузе кабачок стоял»...

И заливаются они, точно соловьи, и пуще всех Феодосий-чернец, да иной раз в присядку, а там, гляди, кузнец Козьма и Михайло по-казачьему, а Ольшевский только покручивает усы да ходим козырем, аль стучит нога об ногу и притоптывает в такт... Как не сдружиться при такой жизни?

Вот и стал иной раз Михайло жаловаться Феодосию, что сердце у него заедается за его Украиною, да ехать туда нельзя: он панский и боится виселицы за побег; а там дома и молодицы и детки малые. И льёт при этом рассказе хохол горькие слёзы.

Слушая это, Ольшевский только покручивает усы и хочется ему тоже молвить о далёкой своей стороне, да что-то не клеится, — начнёт и слышно только:

   — Джелебы... альбо то можно... надея на Бога...

А там покрутит усы, махнёт рукою и расплачется.

Только Тимошка-портной сидит, как филин, глядит в землю, и мысли его не то далеки, не то близки... молодка-вдовушка... а у молодки той очи быстрые, и брови-то соболиные — точно колесом прошло; щёки — точно белый снег, покрытый алою кровью... и у вдовушки избёнка знатная — вся в сруб, а ставни и ворота створчатые... и ходит вдовушка по воскресным дням в Крестный честному кресту поклоняться, да святым мощам помолиться. А сердце добра молодца ключом кипит, а вдовушка не токмо не возглянет на него, но и покосится, точно на чудище...

   — Уж приворожи ты се, аль волшебством, аль ведовством, — говорит он однажды Феодосию, — а тот похвалялся всяким зелемьем...

   — Приворожить-то приворожу, — отвечал Феодосий... Да видишь, нужно бы и пенязь всяких... Молодицу-то приворожишь, да надоть ей и того, и иного.

   — Где же взять-то? — вздохнул портной.

   — Взять-то есть где, — у святейшего пенязей и куры не склюют... Вот ты его приворожи к себе... а там, коли будут пенязи, так приворожим и молодку...

   — А как же то делать?

   — Вот ты возьми пригоршню муки пшеничной, да прижарь на сковородке на огне, скатай с водою в ком, да волос туда положи, да потом с лица оботри комком пот, а там, коли будут печь для патриарха хлеб, ты в хлеб по махонькому по кусочку всунь... аль пять, аль десять крохотных комочков... Как проглотил хоша и один — так и проворожится... даст он тебе и пенязь и всякого добра.

Обрадовался Тимошка-портной и готов сейчас это сделать, а Феодосий байт:

   — Нет, шалишь; ты постись три дня, да Богу молись, да по десять поклонов и утром, и вечером ударь, да как ложишься спать, на правом боку засни, а на утро правою ногою вставай, да коли попа встретишь, берегись... Ну, и потом ты мне скажи... да чтоб не было ни утра, ни вечера, да ни середы, ни пятницы, не праздник... да чтоб луна на ущербе не была.

Затвердил это Тимошка и в точности исполнил, а там подъехал к Феодосию...

   — Ну, что ж, — спросил он.

А вот тебе и мука, — вынул Феодосий пригоршню муки в бумажке и подал ему. — Но ты гляди, — прибавил он, — коли на сковородку положишь, так бай триады: калисперо, калисперо, калисперо.

Пошёл с мукою Тимошка и твердит про себя: калисперо.

Был он хорош с поваром, которому часто чинил белье и платье, и тот дал ему сковородку.

   — А для ча? — спросил тот, пожавши плечами, означавшее: «после меня разве кто смеет что-либо готовить».

   — Снадобье от живота Феодосий дал.

   — Э! — махнул тот рукою, — не по нашей части в таком разе. — Ладно, — молвил повар, и сам прижарил муку, как назвал снадобье портной.

Сделал всё по сказанному портной, и шарики наделал махонькие, и, всё это уложив в бумажку, ушёл к себе и запрятал под нары.

На другой день он повару сказал, что он съел все шарики и что ему полегчало.