Патриарх Никон

Слуги ушли, и не более минуты спустя стол был накрыт. Огни зажжены, и гость начал утолять голод, причём и хозяин не забыл потчевать и себя то чаркою горилки, то порядочным ковшиком старого мёду.

Когда гость насытился, гетман велел прислуге убирать со стола, только оставить пития, а самим удалиться.

Что и было исполнено.

Когда они остались одни, гетман обратился к Мефодию:

   — Что в Москве?

   — Да что там может быть хорошего?.. Попали мы с тобою, Иван Мартынович, как говорится, из кулька, да в рогожку. Думали мы избавить сяляцких панов, — думали, что Москва оставит наши вольности, будет нас защищать, а тут она продала нас ляхам... А всему-то виноват ты, Иван Мартынович: унизил ты себя и нас... погнался за боярством... писался нижайшею ступенью царского престола... Они возмечтали, наслали нам воевод во все города, уничтожают наши вольности, и гляди — раздадут они и наших казаков в холопство боярам.

   — Да расскажи подробно, святой епископ, что там делается в Москве... Мы ещё не рабы московского царя.

   — Низложили они Никона позорно... На соборе я и другой епископ Сомон хотели говорить — так нам не давали.

   — Да за что его низложили?

   — За что?.. За то, что он стоял за чёрную землю, за чернь... За то, что он не хотел боярства: только шестнадцать фамилий ведь имеют право заседать в боярской думе, не пройдя всех ступеней службы, а остальным попасть в думу почти невозможно...

   — Да кто же они?

   — Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметьевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы и Урусовы.

   — Но, кроме боярской думы, кто же теперь близок к царю?

   — Это?.. Да Афанасий Ордын-Нащокин. Он же более всех подбивал на соборе низложить Никона, да и царя уговорил. Льстил он прежде боярам, кланялся им: одного лишь князя Хованского и унижал, пока не низложил Никона; а как низложил, так стал именем царя писать боярам и воеводам такие ругательские указы, что читать стыдно. Боялся он, коли возвратится Никон, так в совете у царя не будет один, — и коли б он мог, так он как Малюта Скуратов поступил бы с святым Филиппом, поехал бы в Ферапонтов монастырь и задушил своими руками святителя...

   — Разве он так свиреп?

   — Поглядишь — он собирается на лето ехать с царём в Киев на богомолье. Но это один предлог: придёт он сюда с сильным войском, уничтожит он нас, поработит и обратит в боярских холопов.

   — Но ты говоришь, что он теперь и бояр теснит?

   — Видишь ли, Нащокин вселил ему, что он Бог и судья земной, неограниченный правитель, и что бояре-де его холопы; а он, Нащокин-то, хочет неограниченно владеть от имени его всем... Не быть нам холопами Нащокина. Я разрешаю всё казачество от данной им клятвы русскому царю. Долой воевод!.. долой бояр!.. Лучше отдаться турецкому султану.

   — Так ты, епископ, разрешаешь меня от клятвы?

   — Разрешаю, собери раду... и делайте для блага отчизны всё, что вам Бог на душу положит... А чтобы ты не думал, что я приехал к тебе только с льстивыми речами, так вот тебе моя рука: отсюда я еду к себе в Нежин и там буду говорить всем, что и тебе говорю... а для закрепления нашего союза отдаю свою дочь за твоего племянника...

Гетмана последнее обрадоваало, так как это была давнишняя мечта его племянника.

Выпили они после того ещё порядочно на радостях, что породнятся, и на другой день гетман выехал с епископом и проводил его почти до самого Нежина.

Но и в Москве было не совсем спокойно: Алексей Михайлович, как видно, тревожился и набросал оригинальное письмо князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому[112]. Писано оно прозою и оригинальными стихами:

«Повеление Всесильного и Великого, и Бессмертного, и Милостивого Царя царём, и Государя государем, и всяких сил Повелителя Господа Нашего Иисуса Христа. Писал сие письмо всемногогрешный царь Алексей рукою своею»: