Патриарх Никон

Вот загудели 9 февраля все сорок сороков и появился Никон. Впереди него несут крест, а за ним всё московское духовенство и монашествующие с хоругвями, образами и крестами; и пошли крестным ходом по Москве, а потом в Успенском служили молебен.

На другой день выехали московские ратные люди, воеводы, дворяне, гости и жильцы, все верхами, навстречу царю.

И видят они: идут впереди трубачи и литаврщики, за ними две сотни царского полка, потом две сотни стрельцови далее две сотни казаков, за ними верхами дворцовые воеводы, а за этими царь-солнышко, на белой лошади, в горностаевой шубке, в шапке Мономаховой, со скипетром в руке. За ним бояре, окольничие, стольники и стряпчие. А там потянулись санные колымаги царя, царицы, царевичей, царевен и дворцовых бояр и боярынь, а вот и обоз.

Поднесли царю москвичи хлеба-соли на серебряном кованном блюде и соболей дорогих и присоединились к поезду.

Проезжают они по Москве к Успению, а народ так поклоны и бьёт челом в землю и чуть не молится на батюшку царя, а Тишайший кланяется по всем сторонам.

У Успения слез царь с лошади и все поездные, а на паперти патриарх Никон со святою водою и крестом и со всем московским духовенством. Говорит он со слезами на глазах краткое слово царю, а тот обнимает и целует Никона, называет отцом своим и великим государем.

Служит патриарх соборне молебен и по окончании службы царь просит и патриарха, и всех бояр окольничьих, и стольников, и дьяков, и сотенных голов к себе хлеба-соли откушать.

Москва ликует, все сорок сороков гудят, народ кричит ура, а пищали или пушки стреляют, духовенство же всей Москвы поёт: «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Многая лета».

Ликует тоже юный царь и Никон. Хотя потеря под Смоленском велика, но великая твердыня вновь в руках, а Польша показала своё бессилие. Нужно за зиму приготовиться к новой борьбе на следующий год: он окончательно возмужал и сделался подвижен.

Ежедневно на прелестных резных санях, покрытых дорогими коврами и огромною медвежью полостью, тройкой с бубенчиками и наборными серебряными хомутами, в горностаевой шубке и собольей шапке начал он разъезжать по Москве.

Да и царица и царевны перестали прятаться от людей — начали выезжать они в возках, а дома давали вечеринки боярыням и их семьям.

Это оживило и воодушевило Москву. Только одно смущало всех — во время моровой язвы многие из дворян, купечества и мещан в ожидании неминучей смерти приняли схиму, а тут, как назло, они остались в живых, и стало им смутно и грустно, что они поторопились, да и монастырская жизнь не ахти как сладка. Вот порешили они меж собой вновь сойтись, как ни в чём не бывало.

Дошло это до Никона, собрал он собор, потолковали тайно, что делать?

Решили, что это большой соблазн, так как после схимы растрижения нет; отнеслись поэтому строго и разлучили супругов.

Поднялась на ноги вся Москва. Это безбожно, кричали все: что Бог связал, того и схима не развяжет. Коли б сам патриарх был женат, то и тогда он мог бы жить со своею женой.

Но разлучённые супруги, преследуемые духовенством, бежали из своих мест и, продолжая в глуши жить брачною жизнию, основали секту, отвергшую священство и брак как таинство.

Вспомнил тогда Никон схимницу Наталью и её слова: разве исправление у нас книг не равносильно-де женитьбе патриарха: пожалуй, снисходительнее к последнему отнесутся, чем к первому.

Но Никон шёл вперёд. Он поручил Арсению Суханову не только собрать всевозможные рукописи в Греции, но посетить и Иерусалим и привезти оттуда точный снимок храма Воскресения на гробе Господнем.

Теперь тот привёз всё это, и необходимо было взяться за исправление книг, что и поручено Епифанию и Арсению.

Но не забыл Никон и мирских дел; ему доставил Епифаний из Киева карту всей Европы, и он по целым дням сидел над нею и, изучая её составил целый план войны будущего года.

Над згой работой застали его однажды Морозов и Милославский.

Когда те вошли в его кабинет, или комнату, как тогда назывались кабинеты, Никон встал со своего места и благословил пришельцев.

- Дурные вести, — сказал он. — Поклоне кого нашего Радзивилл осадил с двадцатитысячным войском в Могилёве и он изменил нам, но воевода Воейков с мещанами Могилёва не сдают; а Золотаренко сидит в Старом Быхове: его отрезал от нас Гонсевский.

   — Теперь зима, и зима крепкая, лютая... Велеть бы из Смоленска дать тому и другому помощь, да отсюда в Смоленск некого отправлять, да если бы и было, так зима сурова, — возразил Морозов.