Патриархальный город

Знаток летописей и грамот печально поглядел на свой город, залитый мягким золотом осени. Патриархальный город, раскинувшийся у подножья холма, с его облетевшими садами и виноградниками, с колокольнями и россыпью человеческих жилищ, лежал перед ним как открытая книга, которую он читал безошибочно, словно карту или план; знал, кому принадлежит каждый дом и когда он построен, кем и когда выстроена каждая церковь; но, главное, знал то, что не было записано нигде: печали, горечь и уродства, скрывавшиеся под каждой из кровель. Ибо многие призывали его к себе как советчика, утешителя и миротворца.

Огорченно махнул слабой старческой рукою.

— Вот, главное, с чем трудно смириться, Григоре. Их мне еще удается иногда помирить. Самого себя утешить куда трудней… Гляжу я отсюда на церковь Святых Князей. Она здесь древнее всех и всего, стоит с основания города. Упоминается в документах того же века. Ее построили рядом с постоялым двором на большом шляху, который тянулся через бескрайний лес и по которому когда-то, соединяя два мира, двигались с товарами караваны. Постепенно, год за годом вокруг возникали каменные постройки. Как об этом говорится в той новой книге, что ты, Григоре, мне подарил, и в других книгах последнего времени. И теперь я многое понимаю. Понимаю по-новому, иначе представляю себе тогдашних людей, — не только со слов документов. Вижу, как они валили лес и расширяли свои земли. Вижу людей тех древних времен — как они живут, как жмутся друг к другу… Так вырос город и так стал известен в исторические времена, пусть даже и не стяжав себе славы таких крепостей, как Сучава или Тырговиште. Мне известны все события из жизни этих людей на протяжении четырех-пяти веков. Это была не легкая жизнь! Казалось, кто только не обрушивался на наш город, пытаясь стереть его с лица земли. Если не татарские орды, так турецкие войска. Нападали на него и польские паны, и венгерские графы. Разгоняли жителей, хватали рабов, привязывали к лошадиным хвостам женщин, вспарывали животы младенцам. Жгли и разрушали до основания жилища. Затем, утолив жажду крови, орды уходили, и беглецы возвращались на пепелища своих домов и упрямо строили новые… Так происходило век за веком, пока не наступили более спокойные времена и город не поглотила тишина стоячего болота, ибо он даже отдаленно не отвечал подлинным стремлениям века. И мне трудно примириться с мыслью, что вся эта упрямая воля к жизни, проявленная в суровое, горькое, ненадежное время нашествий, резни, пожаров, послужила всего лишь для того, чтобы потомки тогдашних людей, — эти нынешние, здешние люди, — жили той жизнью, которой они живут. Чтобы они ненавидели, предавали, пожирали и порабощали друг друга…

Григоре Панцыру, откинувшись на спинку скамьи и глядя не в долину, а вверх, на небо, заговорил:

— Думаешь, во времена твоих пыркэлабов и армашей[63] было по-другому? Люди жили иначе?.. Да точно так же, только еще более жестоко притесняли и предавали один другого. Точно так же уничтожали и продавали друг друга. Для того-то и собирались вместе. Для того и возвращались с таким упорством, чтобы сойтись и начать все сначала. Ведь о том же рассказывается даже в твоих старинных летописях, от которых ты вроде как отвернулся, прочитав эту мою книгу! Если хорошенько подумать, в них ничего другого и нет. Разве только то, что деяния тех лет кажутся тебе не такими жестокими или подлыми, потому что время наложило на них печать величия…

— Нет, такого безобразия тогда не было! — возмутился Иордэкел Пэун, защищая город летописей и князей от другого, современного города господина Эмила Савы.

— Было, Иордэкел. Дела людей всегда были отвратительны и жестоки! Только глаза твои не хотят, да и все еще не могут видеть их такими. Но они были такими, и никакими иными быть не могли! И я тебе разом объясню почему… В таком вот мелком городишке люди теснее общаются. Более настороженно присматриваются друг к другу. И чем меньше у нас других забот, чем меньше нам достается от жизни, тем с большим остервенением мы набрасываемся один на другого. Слепой у церкви Святых Князей убедительно просветил нас на этот счет.

Иордэкел Пэун удивился:

— Несчастный Удря? Бедняга Удря смог тебя чему-то научить?