Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях

Лестница, соединяющая все этажи дома, брала начало в прихожей, и попасть на кухню можно было только лишь минуя арку, ведущую из прихожей в зал. Ещё издалека я почувствовал чьё-то присутствие в зале: в камине до сих пор потрескивали угли, слышались шорохи и бормотание приглушённого телевизора. Внутри меня всё съёжилось, словно я наперёд знал, кого там обнаружу, и я попытался как можно быстрее пройти мимо злополучной арки, чтобы не смотреть в зал, но одной секунды было достаточно, чтобы увиденное впечаталось в память на все последующие дни: она – прильнувшая спиной к его боку, и он – широко раскинувший руки на спинке белого кожаного дивана.

«Это ни о чём не говорит!» – сказал голос в моей голове. «Они курят один косяк на двоих!» – возразил другой голос. «И что? Мы курили один косяк на всех!» – «Да, но она лежит на нём. Они практически обнимаются. Посмотри на его довольное лицо!» – «Они друзья с детства!» – «Она рылась в его телефоне, пока её стоял на зарядке». И как я сумел разглядеть все эти мелочи за чёртову долю секунды?! «Всё так безобидно!» – «Но…» Голоса в моей голове никак не успокаивались.

Но… в их расслабленной позе, в отсутствии страсти, в тихом, безмолвном комфорте физической близости было что-то очень весомое. Такое, какое бывает между людьми спустя много лет супружества. Я как можно тише открыл кран фильтра и целую вечность наливал воду в стакан, прислушиваясь к тому, что происходит в зале. Но там ничего не происходило. На обратном пути Ваня меня окликнул, я ответил неуверенной улыбкой и поднял стакан воды над головой, объясняя причину своего появления, словно извиняясь за то, что потревожил их. «А-а-а, – протянул Ваня. – Ну, спокойной ночи, брат». «Бра-а-а-ат», – язвительно передразнил голос в моей голове, другой голос шикнул на него, а я лишь ещё раз неуверенно улыбнулся и почти бегом вскочил на мансарду, расплескав полстакана.

Я ворочался ещё больше, стараясь отогнать ужасное чувство, сковавшее меня с того самого момента, как я увидел их на диване: «Он твой брат! Да ладно, тебе-то какое дело? Подумаешь, они дружат с детства, это нормально! Они наверняка всегда так общались, просто тебе было всё равно! Да забей, это просто отхода после экстази, через неделю ничего этого не будет!» Я придумывал всё новые и новые доводы, приняв которые я наконец смог бы заснуть. Не помогало. Только спустя полтора часа мысли наконец начали путаться, и я провалился в тревожный сон, в котором Ася с Ваней лежали под вонючим одеялом, меня накрывало ковром с живыми цветами, а на диване сидела Марго и смеялась над нами.

Помимо всего этого был ещё один занятный крючок, который цеплял в те выходные далеко не меня одного. Исключительно странные, невесомые, но всеми уловимые интонации, жесты, взгляды и движения между Марго и Рыжим. Всё это выглядело не больше, чем затянувшаяся пьяная шутка, но я (вновь с неприятной для себя досадой) отмечал, что у творившегося между ними была одна природа с тем, что происходило между Ваней и Асей. В подобных случаях никогда нельзя говорить наверняка, но все вокруг чувствуют и понимают что происходит.

Не всегда можно сказать, каким цветом художник нарисовал море, а каким небо, но совершенно очевидно, где море, а где небо, даже если море красное, а небо чёрное. Дело не в знакомых всем образах, а в ощущениях моря и неба, талантливо переданных на холсте.

Так и в любви. В ту ночь все чувствовали грань между безразличием и чувствами, которую Марго с Лёхой неожиданно преступили. Их отношения не были сформировавшимися и понятными даже им самим. Они не имели ярких оттенков. Словно акварельная тень. Даже не на бумаге, нет, просто развод на палитре, оставленный в попытках найти нужный оттенок. Но тем не менее существующий, видимый, настоящий.

Лёха как-то по-особенному посмеивался и прикалывался над Ритой, она смеялась так, словно только она одна могла понять эту шутку. Именно у него она спрашивала сигарету, на что тот отвечал: «Пойдём, я тоже покурю!» – и они пропадали на час. Он точно так же, как и Ваня (я сразу увидел сходство, и откуда-то взявшаяся злость сковала дыхание; позже я пытался поверить, что злился сам на себя, а не на друга), невзначай касался её руки или талии. Она точно так же замирала при этих прикосновениях, придавая им ещё большую значимость. И всё это мне очень и очень не нравилось. Хотя за Лёху, в общем-то, я радовался.

Вопросы Веры и Любви

– Я Лёхе на Рождество крестик подарил, – сказал мне Саня, лепя плюхи на подоконнике лестничного пролёта в моём подъезде, пока я неспешно курил сигарету, сидя на нашей любимой старенькой софе.

Было девятое января, и в Москву пришла настоящая зима, подменившая наконец октябрь, растянувшийся на три месяца.

– Сказал: «на, тебе, Лёха, пусть тебя Боженька бережёт!» – Саня ловко подцепил плюшку краешком сигареты, помолчал, пока она тлеет в бутыле, и протянул мне (правило районного этикета: кто лепит, тот курит последним). – Боюсь я за него, понимаешь? Может, хоть так пронесёт.