Пациент 35

Нахрапистая такая женщина, ужасно нервная, с мигренями, фигуристая… въедливая редакторша московского литературного журнала из первачей… всезнайка… крепко побитая советчиной, но не сдавшаяся, а интенсивно терроризирующая коллег. мужа, дочь, сына, и всех, кто попадал ей в лапы. Аня рассказывала, что мать в молодости сама пописывала стишата… декламировала их на поэтических сборищах… приятельствовала с Вознесенским и Рождественским.

Была пропущена сквозь огонь и воду… и замолчала, так и не дождавшись медных труб.

А позже и сама жадно и яростно жгла и топила молодых авторов-энтузиастов, имевших дерзость что-то написать и послать в ее журнал…

И еще Аня рассказывала мне, что ее мать «балуется гипнозом и лечит неврозы и психозы у своих многочисленных подруг, таких же окололитературных сов, как и она».

Страсти-мордасти!

Один раз был я у Анечки в гостях… еще школьником.

Небольшая квартира… несколько цветастых, неизвестных мне тогда, картинок Клее на стенах… гарнитур… торшеры… книжные полки… Литературные памятники… лютневая музыка… все, как полагается.

Ели мы удивительно жилистую и худую курицу, которую мне представили как «цыпленка табака». Чесноком воняло ужасно. Жевать этого «цыпленка» было невозможно. Я взял крылышко, покусал его, пососал и положил назад в тарелку. Анечка хмыкнула. Ее тактичный папа сделал вид, что ничего не заметил. А мама прищурилась, недовольно покачала головой и сверкнула глазами. Нервно постучала покрытыми красным лаком ногтями по столу.

Беседовали мы кажется о современной американской литературе. Аня что-то спросила свободно читающую по-английски и «имеющую доступ» мать о малоизвестных в СССР битниках, Керуаке или Гинзберге, а Белла Марковна почему-то обозлилась и так резко и зло ответила, что я испугался… а затем, как мог, быстро ретировался. Помню, последней ее репликой, обращенной ко мне, было: Антон, не вихляй бедрами, когда по улице идешь, а то ты сзади похож на женщину в шубке.

Представил себя сзади — точно, женщина. Испугался.

Спрашивал потом друзей — похож я сзади на женщину?

Один сказал: Скорее на беременного бегемота!

А другой: Нет, на верблюда, который минуту назад с трамплина в Лужниках прыгнул. Без лыж.

Остряки!

Когда пришел мой черед эмигрировать — я решил найти Аню и попросить ее стать моей советчицей на первых порах заграничной жизни. Потому что не знал, что меня ожидает. Был растерян, как все совки, намылившиеся валить. Всего боялся. Голова у меня шла кругом… Я подозревал, что никому в Европе не нужен, и что жизнь там не будет такой сладкой, как нам всем тогда казалось. Опасения эти, кстати, оправдались… и очень скоро.

Кружился как осенний лист… и отчаянно всем надоел «эмигрантскими разговорами».

Заграничный телефон Ани у меня был, но связаться с ней я, как ни старался, так и не смог. Позвонил по старому московскому номеру, знакомому еще со школы.

В ответ услышал не гудки, а какое-то электрическое клохтанье и завывание. Музыка заиграла. Менуэт. А затем чужой мужской голос прокричал в сердцах: Кто придет? Одноклассник? А жрать он захочет? Давай, доставай цыпленка из заморозки! Оловянная твоя голова! Пупырышки посмотри… не синие ли. Может, протух.

Затем этот посторонний голос пропал. К телефону подошла женщина.

— Алло.

— Добрый день, я хотел бы поговорить с Аней, если она сейчас случайно в Москве.

— А вы кто?

— Я — Антон, ее бывший одноклассник. Был у вас когда-то в гостях. Курицу ел.

— Курицу? А что вам от нее надо?

— От курицы — ничего. А вот от Анечки — да… надо… собираюсь уезжать, хотел с ней посоветоваться… о том. о сем.

— Аня в Вене.

— Знаю, знаю, может быть вы мне ее телефон дадите?

— А вы денег у нее просить не будете?

— Не буду, обещаю.

— Все обещают, а потом просят.

— Не буду просить. Ничего просить не буду. Но поговорить хочу. Потому что побаиваюсь новой жизни, порядков, не знаю, как себя поставить…

— Ладно, приезжайте, посмотрю на вас. если вы действительно такой смирный, дам вам номер телефона.

— Когда?

— Да хоть сегодня вечером. В семь. Вы дорогу помните?

— Забыл. Двадцать лет прошло.

— Доезжайте до метро «Молодежная», а потом идите к магазину обуви… Молодогвардейскую перейдите… по Партизанской идите, потом налево, там дома рядами… кирпичные пятиэтажки… в третьем ряду дом… похож на склеп… обшарпанный… подъезд открыт, потому что замок уже год как взломан… второй этаж… квартира…

— Понял, буду.

Вместо «пока» или «до встречи» опять заиграл менуэт. Тот же самый. Осточертевший. Боккерини. Сопровождался он почему-то негромким лаем и подвыванием. А потом тот же грубый мужской голос проорал: Кончай базар, скоро гости придут. Размораживай цыпленка! Пупырышки посмотри…

Я не стал его слушать, положил трубку.

Голос Беллы Марковны показался мне незнакомым. И странным. Как будто кто-то во время разговора произвольно менял настройку тембра. И тихонько булькал. Или сдавленно глотал как утопленник.

Пупырышки…

Кунцевский район знаменит своей шпаной. Детские воспоминания не давали мне покоя. Унижения… избиения… визг, плач. Капли крови на снегу. Как дикие вишенки…