Пациент особой клиники

– Вот это правильно! – захохотал Армин. – Подержись в последний раз за свои яйца, ведь они тебе, Винтер, больше никогда не понадобятся. А пока ты обжимаешь свои мягкие части, возможно, тебе будет проще понять, как мне пришлось страдать из-за таких засранцев, как ты.

Мир, и без того сузившийся для Тилля до размеров камеры площадью в девять квадратных метров, наполнился неописуемыми мучениями и начал, ко всему прочему, вращаться, как вагончик в карусели. Во рту он ощущал привкус соляной кислоты, что, вероятно, было связано с тем, что его только что стошнило. Однако это было только предположением.

Его собственное «Я» расщепилось на две половинки, причем одна из них плавала в море боли, а другая витала где-то рядом. При этом, словно шум прибоя, откуда-то издалека до него доносился голос Армина Вольфа:

– Как я уже говорил, мой отец был исследователем, и основной областью его исследований являлась боль. Он хотел выяснить, насколько его сын может противостоять ей. Из университета его выгнали, поскольку папаша проявлял слишком большой интерес к различным частям трупов при изучении патологии. Даже бундесвер не захотел видеть его в качестве студента-медика. Поэтому ему пришлось учиться на дому, а самым его любимым учебным объектом был я.

Тут Армин Вольф наклонился к Тиллю и даже ухмыльнулся.

– Ну что, боль утихает? – спросил он и по-отцовски похлопал Беркхоффа по плечу.

Тилль же лежал на боку и учащенно дышал, испытывая что-то наподобие схваток при родах.

– А вот мой папа не давал боли утихать, – продолжал откровенничать Армин. – В частности, он хотел поэкспериментировать, как долго его мальчик сможет выдержать, не ходя в туалет. Для этого папа привел меня в свою мастерскую в подвале, привязал к железной кровати и перетянул мой маленький член проклятым шпагатом.

Сказав это, Армин распрямился и принялся ходить взад-вперед перед Тиллем, который в тот момент был уверен, что больше в своей жизни не сможет сделать ни шагу.

– Через день я сходил от боли с ума и кричал, зовя свою мать. Но она не пришла, а через шестьдесят три часа мой мочевой пузырь лопнул.

«О боже!» – подумал Тилль.

Если то, что сказал этот сумасшедший, являлось правдой, то те муки, которые Беркхофф только что пережил, не шли ни в какое сравнение с тем, что довелось испытать Армину, когда он был маленьким мальчиком.

– С тех пор не проходит ни одного дня, чтобы я не вспоминал о своем дорогом отце, – между тем продолжал говорить Вольф. – Точнее, три раза на дню по три четверти часа. Ровно столько времени уходит на то, чтобы опорожнить мой больной мочевой пузырь.

Пока Вольф говорил, Тиллю удалось отползти к внешней стене и даже сесть прямо, вытянув ноги.

– Я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне, – прохрипел Беркхофф и сплюнул кровяной сгусток на пол.

«Когда же наконец вернется Симон?» – с тоской подумал он, понимая, что сорок пять минут могут продлиться еще очень долго, и чувствуя себя постаревшим сразу на несколько лет.

– Я ненавижу всех мучителей детей, – вместо ответа на вопрос Тилля заявил Вольф.

– И что?

– А вот что! – воскликнул совсем потерявший рассудок мужчина и вновь пнул Беркхоффа ногой в бок, правда, уже не столь сильно.

«Эй, эй! Я люблю детей. У меня есть свои, и я бы никогда ничего плохого им не сделал!» – хотел уже сказать Тилль, но потом вспомнил, что должен говорить не за себя, а за Патрика Винтера, то есть за человека, о жизни которого он толком ничего не знал.

«Скания, под какой личиной ты меня сюда доставил?» – подумал Беркхофф, и тут ему вспомнились слова руководителя клиники, когда он спросил ее насчет Трамница.

А сказала она так: «Странно, что именно вы задали этот вопрос».

Тогда Тилль решил прояснить этот вопрос у Вольфа.

– Что я сделал? – спросил он Армина.

– Ты что, чокнутый? – удивился Вольф и постучал себя по лбу, по-видимому не осознавая всей комичности ситуации.

Действительно, ставить такой вопрос в психиатрической лечебнице было по меньшей мере странно. В этот момент в глазах Тилля стало темно, и он решил солгать:

– Я… я… Доктор Зенгер говорит, что у меня амнезия.

– Чего?

– Лекарства. У меня непереносимость уколов с успокаивающими средствами, – продолжал сочинять Тилль дальше. – Я больше ничего не помню о том, что предшествовало моему здесь появлению.

– И не знаешь, почему ты здесь? – спросил Армин, посмотрев на Беркхоффа так, как смотрит отец на сына, уличив его во лжи.

– Не совсем так. Я помню, что пытался себя сжечь, только теперь не знаю, что явилось причиной этого.

– Гм.

Армин посмотрел в окно, где, словно мухи, попавшие на ветровое стекло мчащегося автомобиля, плющились капли дождя размером с монету, и отошел. Он молчал довольно долго, и в камере слышались только завывания ветра снаружи и тяжелое дыхание Тилля. Затем Вольф произнес:

– Хорошо, у тебя есть пять минут.

– На что?

– Чтобы прочесть это.