Пауки

Старик посмотрел на сестру Петра.

— Как по-твоему, дедушка? — спросила она все еще в нерешительности.

— Мало! — сказал старик, притворяясь, будто о чем-то размышляет.

— Да ведь вы и это словно на дороге нашли! — заметил писарь. — Ну что, договорились, а?

— Погоди! В чем дело? — перебил старик и закричал: — Пусть даст каждому ровно по двадцать пять талеров… Всем поровну!

— Будь по-твоему! — подхватил Петр, боясь, как бы деда не отговорила старуха, и в знак согласия протянул ему руку.

— Нужно составить две купчие: одну старикам, другую сестре, — заметил писарь. И напустив на себя важность, поднялся и продолжал: — Итак, вы продаете Петру Смиляничу, сыну покойного Раде, ваши доли наследия покойного Нико Смилянича по двадцать пять талеров за каждую долю. Так ли? Хорошо! Ступай, Петр, к нотариусу, найдешь его в читальне, он играет в карты; пускай придет на минутку…

Петр ушел, а писарь уселся и стал писать.

Купчая была уже составлена по форме, оставалось только ее заполнить. Покончив с этим, писарь встал и подошел к окну. По совету газды Йово позвали двух свидетелей, которые только и ждали сигнала писаря.

За ними подоспел и нотариус с Петром. Нотариус досадовал — его заставили прервать партию; голова его была еще занята картами; поглядывая, как Петр отсчитывает деньги старику и женщинам, он рассеянно выслушал писаря.

— Бери перо! — приказал он сначала старику, потом старухе. А когда сестра Петра заколебалась, брать или не брать в руки перо, нотариус рассердился.

— Некогда мне с вами прохлаждаться! — прикрикнул он, и женщина, в страхе, дрожащей рукой поставила крест.

Старик, старуха и сестра удалились. Сестра так и вышла на улицу, сжимая деньги в руке. Сначала шли по городу вместе, но в толпе старики потеряли свою спутницу и разошлись, не простившись.

Нотариус, оставшись с Петром, подсчитал общий взнос за две купчие и сказал:

— Такса, нотариальные и прочее… за купчую, подписанную стариками, сорок восемь крон, за купчую сестры сорок одну крону.

Петру это показалось слишком дорого.

— Страх как много! — пожаловался он. — Этак придешь еще раз, и вся земля уплывет к вам в руки!

— Так по тарифу, по закону! — сказал нотариус, пожимая плечами.

— Знаю, уважаемый! Это-то и худо, что по закону! Всюду говорят: по закону. А закон с нас три шкуры дерет!.. И никуда от закона не убежишь!

Отсчитывая деньги, он добавил:

— Хуже и сам дьявол не придумает, а тоже по закону.

В одно прекрасное утро Раде поднимался на гору, что над селом, приглядеть за пасущейся скотиной и кобылой. Весело карабкался он по откосу, хотелось до восхода солнца взобраться на вершину.

Вверху, в горах, он всегда чувствовал какую-то легкость, свободу и уже через несколько дней возвращался домой окрепшим и поздоровевшим.

На днях он спустился с гор раньше времени в надежде увидеть новорожденного сына; он предчувствовал, что родится мальчик. Ждут его каждый день: по мнению соседок. Божица вот-вот родит.

Раде подошел к хижине взял положенный под камень ключ, открыл, осмотрелся и, убедившись, что все в порядке, двинулся дальше.

Солнце встало, пригревает, но жары еще нет. Раде не чувствует усталости — только щеки разрумянились и лоб покрылся легкой испариной: шел в гору, точно по равнине, без передышки.

Как славно поднялась рощица возле хижины, буйная и зеленая, — любуется Раде, — а ведь отец рассказывал, что здесь было когда-то совсем голое место. Но вот солнце озарило и лес, загорелись верхушки молодых буков, на прогалинах переплелись голубоватые тени и спокойно почивают на мягкой, отливающей медью сухой листве. Сюда, на лужайки, во время летнего послеобеденного зноя Раде пригоняет стадо на отдых.

Раде идет по горе к овражку, где еще лежит снег, напиться снеговой воды. Спускается, лепит ком снега, кладет на пологую плиту. Так он всегда делает: снег на солнце тает, под сбегающие по плите капли Раде подставляет гуню и ждет, пока не соберется немного воды. Дожидаясь, Раде думает о скотине, которая томится жаждой, особенно жалко ему кобылу.

Лужи между скал почти всюду высохли, скот теперь тоже приходится поить снеговой водой. Летом в засушливое время Раде всегда приходит на ум, почему ни община, ни государство, ни кто другой не построит здесь водоемы; до чего хороша и богата травами эта гора, и человек и скотина не нарадуются, жаль только — безводная.

Он жадно смотрит на сбегающие в гуню капли, и жалко ему каждой капельки, которую выпьет сукно. Раде и не заметил, как сзади подошла Маша.

— Раде! — окликнула его молодка. — Повезло мне! Пить хочется!

Раде обернулся и остолбенел.

Никогда он не встречал ее в горах, да и в селе они виделись редко с тех пор, как Маша убежала от него и вышла за другого.

Несмотря на уверенность в себе и самообладание, внезапная встреча смутила Раде — он сконфузился.

Не проронив ни слова, поднял гуню, напился, потом протянул ей.

Маша разом выпила остальное.

— Спасибо тебе, Раде, будто вином напоил!

— Ты что здесь делаешь? — спросил он только для того, чтобы не молчать.

— Сейчас я, милый, хозяйка: умерла моя свекровь!

Маша замолчала, но чувствовалось, что она не прочь продолжить беседу.