Пауки

Когда этот дом еще строился, в душу Раде не раз закрадывалось предчувствие, к добру ли это? Не раз, когда дом стоял уже под крышей, у него мелькала мысль поджечь его ночью. Еще недавно держался в народе такой обычай. Не раз, бывало, вдруг вспыхивал чей-нибудь сеновал, дом или хлев, точно светляк накануне Ивана Купалы. Однако закон восстал против этого обычая, — и люди вместо того, чтобы мстить по вольной воле, наслаждаясь зрелищем огня, пожирающего добро врага, вынуждены сейчас довольствоваться убогой местью закона и, препираясь по судам, точно бабы на базаре, тратить последние гроши… Но и это не всякому на пользу. Осудят его, а он и отомстить не может! А мстить надо, если не ради себя, то ради детей. И снова, уже по пути домой, Раде пришло в голову, что кому-нибудь да придется расплатиться кровью за землю, если дело дойдет до крайности, иначе он ее не отдаст… И Раде становилось немного легче, по мере того как он утверждался в этой мысли. Когда он, придя домой, увидел мать, Божицу, сыновей, играющих возле очага, неистовая злоба улеглась, но в то же время он почувствовал, что и силы его на исходе; Раде обнял сыновей и приласкал их с такой нежностью, с какой никогда еще не ласкал. Едва притронувшись к еде, он вышел из дому. Южный ветер по-прежнему бесновался в поле, с жалостным воем кидаясь на дома и нагие деревья. Раде остановился перед конюшней, она была пуста… безнадежно махнув рукой в эту пустоту, зашагал дальше. Когда он проходил между поредевшими старыми дубами, ему захотелось срубить все без остатка: ведь можно выколотить еще какие-то гроши. Но вдруг подумалось, что каждый из этих дубов живой член его семьи; упадет под топором, и не станет его!

Он взобрался зачем-то на гору. Долго блуждал по ее склонам, набрел на летний загон для скота. И тут все было пустынно, ветер хлопал воротами и равномерно раскачивал склонившуюся над ними надломанную ветку.

«Чего ради забрался я сюда?» — подумал он и спустился по той же дороге.

Придя домой, Раде грустно усмехнулся, когда старший сын неожиданно сказал:

— Где ты был, папа?.. Что бегаешь из дому?

Остальную часть дня Раде просидел у очага, куря трубку за трубкой и перебрасываясь с женой и матерью отрывистыми фразами, не имевшими отношения к неустанно сверлившей его мозг думе.

К вечеру он ждал кузнеца, который согласно уговору должен был принести деньги, но кузнец не являлся. Почти совсем смерклось, когда неожиданно пришла Маша. Отозвав в сторону Божицу, она вынула из-за пазухи монисто, залог Раде, и сказала:

— Вот тебе, Божица, это твое!

— Не могу я взять без Раде…

Монисто звякнуло… Раде встал и подошел к женщинам.

— Ты за чем, Маша? — спросил он.

— Принесла Божице монисто, нашла его в вещах у Марко, узнала, что это ее…

— Да ведь оно в залоге…

— Знаю.

— Не могу я принять от тебя, пока не выкуплю.

— Я сама выкуплю или поручусь за тебя… — промолвила она улыбаясь. И, протягивая монисто Божице, продолжала: — Возьми, это твое.

Но Божица и на этот раз не взяла, только взглянула на Раде.

— Забери его, Маша! Спасибо тебе! — подумав, сказал Раде решительно. — Положи на место, прошу тебя!

— Разве я тебе противна, Раде? — робко произнесла молодая женщина и побледнела.

— Нет, ни ты, Маша, ни она. — Он указал рукой на Божицу. — Только не время сейчас разговаривать; ступай, забирай монисто!

Но, взглянув на Божицу и словно что-то вспомнив, передумал:

— Погоди, Маша!

Подошел к своему сундуку, открыл его, вынул торбу, поднес ее ближе к огню; подозвав Машу, извлек из торбы сверток с кронами и отсчитал ей на ладонь десять талеров.

— Отдай Марко, и спасибо тебе! Бери!

Взял у Маши монисто и передал его Божице.

— На, твое это! Сбереги, пускай только мое пропадает!

— Прощай, Маша, прощай! Спасибо тебе!

— Прощай, Раде!

…В ту ночь Раде крепко уснул, но сон его был недолог; проснувшись, потянулся, зевнул и в то же мгновение вспомнил о нависшей над ними беде, она представилась ясно, отчетливо… И несказанная боль охватила его, подавляя разум, убивая надежду. Когда же пробился сквозь щели рассвет, Раде встал, накинул кабаницу и направился к двери.

— Куда, сынок, в такую рань? — покашливая, спросила старуха.

— Есть дела на селе, — ответил Раде и вышел. Зимний день разгорался, ясный, погожий и холодный. Ночью подул северяк и, завывая, прогнал клочья серых туч, притулившихся кое-где к скалам и горным кряжам.