Паутина

— Скорлупкинъ совсѣмъ не скотъ. Хотя необразованный и смѣшной немножко, но очень услужливый и милый молодой человѣкъ.

— Относительно человѣчества его я оставляю вопросъ открытымъ, — зѣвая съ воемъ, сказалъ Модестъ. — A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, — это вѣрно. И что, вмѣсто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомнѣнію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, — это безспорнѣйшая истина номеръ третій.

— Есть! это есть! — добродушно засмѣялся Иванъ. — Этакій комикъ!.. Очень замѣтно есть.

По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ поспѣшилъ скрыть въ шутовской, цинической усмѣшкѣ.

— Когда Аглая выйдетъ замужъ, — сказалъ онъ — погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, — сейчасъ денегъ занять.

— До Григорія Скорлупкина включительно?

— Почему нѣтъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мнѣ онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ. Аглая и онъ — это пикантно. Что-то изъ балета «Красавица и звѣрь».

Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.

— И тутъ контрастъ? — усмѣхаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.

— И яркій, — сухо сказалъ Модестъ.

— Но безнадежный.

Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.

— Вотъ слово, котораго моя миѳологія не признаетъ.

Иванъ неодобрительно закачалъ головою.

— Пустословъ ты, Модестъ. Умнѣйшая ты голова, честнѣйшее сердце, образованнѣйшій человѣкъ, вотъ есть y тебя эта черточка — любишь оболгать себя пустымъ словомъ. Ну, хорошо, что говорится между нами, одинъ я слышу тебя. А, вѣдь, послушай кто посторонній, — подумаетъ, что ты, въ самомъ дѣлѣ, способенъ — такъ вотъ, для спектакля одного курьезнаго — родную сестру какому нибудь чучелѣ Скорлупкину отдать…

Модестъ лѣниво слушалъ, закинувъ руки подъ голову, и улыбался презрительно, высокомѣрно.

— Такъ ты принимаешь это во мнѣ, какъ пустыя слова? — произнесъ онъ протяжно, полный неизмѣримаго превосходства. — Ахъ, ты младенецъ тридцатилѣтній! Ну, и да благо ти будетъ, и да будеши долголѣтенъ на земли… Дай-ка папиросу, младенецъ!

Онъ помолчалъ, закуривая. Потомъ продолжалъ важно, угрюмо:

— Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мнѣ и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душѣ… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тлѣнію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я человѣкъ солнечной вѣры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себѣ, какъ Бальмонтъ:

Я въ этотъ міръ пришелъ, чтобъ видѣть солнце…

Но — представь себѣ: я больше всего люблю видѣть, — наоборотъ — какъ солнце меркнетъ и затмѣвается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще вѣрилъ и былъ богомоленъ, то часто, за обѣднею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, свѣтъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ тебѣ первая половая мечта?

— Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, — добродушно сконфузился Иванъ.

— Однако?

— Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…

— Нѣтъ, ты припомни!..

— Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…

— Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…

Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.

— Разумѣется, былъ…

— Ну?

— Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…

— Мнѣ интересно, — капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. — Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…

— Для твоего философскаго труда? — съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.

Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:

— Да, для будущаго моего философскаго труда…

Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.

— Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…