Паутина

— Все на свѣтѣ — «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, вѣченъ, а, что отъ человѣчества — все пройдетъ.

Симеонъ ходилъ, кружась по комнатѣ съ видомъ человѣка, не рѣшающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.

— Не могу я больше пытки этой терпѣть, — глухо сказалъ онъ. — Завѣщаніе должно быть въ моихъ рукахъ.

Женщина въ платкѣ промолчала.

— Слышала? — гнѣвно прикрикнулъ Симеонъ.

Она не подняла рѣсницъ и не измѣнила выраженія лица, когда отвѣчала:

— Копію вы имѣли, a подлинникъ мнѣ самой нуженъ.

Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, убѣждая, быстро, порывисто:

— Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ городѣ… пойми ты! пойми!.. Вѣдь мы на ниточкѣ висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, — и аминь… Сыскъ…Слѣдствіе… Судъ… Пойми!

— Не пугайте, — холодно возразила Епистимія, — не вчера изъ деревни пріѣхала.

A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:

— Пойдешь, за сокрытіе завѣщанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.

Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.

— Какое мое сокрытіе? — все тѣмъ же ровнымъ тономъ сказала она. — Документъ понимать я не могу. И грамотѣ то едва смыслю. Велѣлъ мнѣ покойный баринъ бумагу хранить, — я и храню, покуда начальство спросить.

Симеонъ даже ногою топнулъ.

— Опять — покуда! Дьяволъ ты жизни моей!

Епистимія продолжала тихо и ровно:

— Кабы еще я въ вашемъ, нынѣшнемъ завѣщаніи хоть въ рублѣ. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумагѣ покойникъ мнѣ тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, — не предъявляю. Это и слѣпые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.

Горько и притворно засмѣялся Симеонъ:

— Что тебѣ теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!

Епистимія освѣтила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.

— Я, покуда, ничего не просила, — тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.

Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:

— Такъ я тебѣ довѣрялъ, a ты мнѣ ловушку устроила!

Епистимія слегка пошевелилась въ оболочкѣ платка, и что то вродѣ блѣдной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.

— Что я могла противорѣчить, если покойный баринъ велѣлъ? Благодарите Бога, что съ нотаріусомъ такъ счастливо обладилось… Паче всякаго чаянія повезло вамъ въ этомъ дѣлѣ. Другой полну душу грѣха наберетъ, a нарочно того не устроитъ, какъ вамъ отъ судьбы задаромъ досталось. Нотаріуса нѣту: застрѣлился. Книгъ его нѣту: сгорѣли. Иначе нотаріальнаго-то завѣщанія скрыть нельзя было бы, развѣ что съ нотаріусомъ въ сдѣлку войти. A это все равно, что къ себѣ кровососную піявку припустить бы… шантажъ на всю жизнь…

— Любопытно это изъ твоихъ добродѣтельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!

— Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, Ѳедоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему подѣлиться пришлось бы…

— A свидѣтели? — отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.

— Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гдѣ я пальцемъ показала, a что — имъ и невдомекъ. Свидѣтелей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на мѣстахъ живутъ.

— Гдѣ? — быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отвѣтъ.

Но Епистимія разсмѣялась.

— Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!

— Змѣя ты, змѣя!

Отвернулся отъ нея Симеонъ, — прошелъ, качая головою, къ возлюбленному шкафу своему и припалъ къ его прохладному, полированному дереву. A Епистимія ласково и поучительно говорила:

— Вы бы лучше змѣѣ-то спасибо сказали, что она къ этому дѣлу чужого глаза не подпустила. Теперь, что ни есть грѣха, весь — промежъ насъ двоихъ.

Симеонъ утомленнымъ жестомъ остановилъ ее.

— Хорошо. Довольно. Сколько?

— Чего это? — вскинула она на него озерными глазами своими.

— Говорю тебѣ: я усталъ, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою цѣну: за сколько продашь документъ?

Епистимія обиженно поджала губы.

— Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?

— Тогда изъ за чего же ты меня терзаешь? Въ чемъ твой расчетъ? Объяви свой расчетъ…

— Придетъ время, — говорила Епистимія мягко и дружелюбно, — я вашу бумагу сама уничтожу и пепелъ въ рѣчку пущу.

— Говори свой расчетъ! — нетерпѣливо повторилъ Симеонъ.

Епистимія смотрѣла на него съ задумчивымъ любопытствомъ.

— Маленько рано: не вызрѣло мое дѣло, о которомъ я собираюсь просить васъ, — вздохнула она. — Не знаю только, захотите-ли…

— Говори свой расчетъ.

— Да… что же? Я, пожалуй… — мялась Епистимія, все плотнѣе обертываясь платкомъ, такъ что стала похожа на какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. — Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…

— Долго ты намѣрена изъ меня жилы тянуть?

Она зорко взглянула на него и, перемѣнивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго: