Паутина

— Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ вѣришь, что новорожденныхъ дѣтей повивальныя бабки въ капустѣ находятъ?

— Нѣтъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять дѣторожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природѣ все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.

Модестъ грубо, зло засмѣялся.

— Возблагодаримъ небеса, сотворшія тя, все-таки, до извѣстной степени мужчиною. Воображаю, какимъ зятемъ ты наградилъ бы славный Сарай-Бермятовскій родъ!

Матвѣй сѣлъ рядомъ съ нимъ и сказалъ вдумчиво, разсудительно:

— Видишь ли, наша Аглая — прелестная и большой мой другъ. Но я, все-таки, не знаю. Пожалуй, и она еще не на полной высотѣ… Предразсудки сословія, воспитанія…

Модестъ встрепенулся, какъ отъ неожиданности, и воззрился на брата съ любопытствомъ большого удивленія.

— Ты, оказывается, еще не вовсе обезпамятѣлъ? — процѣдилъ онъ сквозь зубы. — Гм. Не ожидалъ.

Матвѣй серьезно отвѣчалъ:

— Многое въ дѣйствительности мнѣ дико и непримиримо, но ея повелительную силу я разумѣю.

Оба примолкли. Модестъ сдулъ пепелъ съ папиросы…

— Я, впрочемъ, и не предлагаю, — выговорилъ онъ какъ бы и небрежно, — не предлагаю, чтобы Аглая въ самомъ дѣлѣ вышла за Скорлупкина, но только, чтобы пообѣщала выйти.

— A потомъ?

Модестъ пожалъ плечами.

— Видно будетъ. Тебѣ что нужно? Срокъ, чтобы высвѣтлить Григорію его дурацкіе мозги. Ну, и выиграешь времени, сколько назначишь.

— Всякій срокъ имѣетъ конецъ. Что обѣщано, то должно быть исполнено.

— Лаванъ разсуждалъ иначе, — криво усмѣхнулся Модестъ.

Матвѣй всталъ, тряся кудрями.

— Въ обѣщаніи, которое дается съ тѣмъ, чтобы не быть исполненнымъ, я участія не приму.

Модестъ съ досадою потянулъ къ нему худое свое, блѣдное лицо, странно сверкающее пытливыми возбужденными глазами:

— Ты забываешь, что сейчасъ браки Рахилей зависятъ не столько отъ Лавановъ, сколько отъ нихъ самихъ.

— Такъ что же?

— Повѣрь мнѣ, — сказалъ Модестъ вѣско и раздѣльно, дробя слоги взмахами руки съ папиросою, — если Іакову легко работать за свою Рахиль, то и Рахиль рѣдко остается равнодушна къ Іакову, который ради нея, запрягся въ каторжную работу.

— A если останется? — спросилъ Матвѣй, круто остановясь. Модестъ сдѣлалъ равнодушно-сожалительное лицо.

— Что же дѣлать? Лоттерея! Придется Григорію перестрадать нѣкоторое разочарованіе.

— За что?

— За науку, что въ жизни не все медъ, случается глотнуть и уксусной кислоты.

Матвѣй рѣзко отвернулся отъ него и сталъ безцѣльно перекладывать книги на столѣ.

— Несправедливо и звѣрски жестоко, Модестъ.

Модестъ всталъ, бросилъ папиросу и подошелъ къ Матвѣю.

— Погоди. Давай разсуждать хладнокровно. Сейчасъ Григорій влюбленъ въ Аглаю, какъ дикарь, грубо, слѣпо, безразсудно. Отдать Аглаю ему, такому, какъ онъ есть, было бы позоромъ, нравственнымъ убійствомъ, скотствомъ. Не возражай: это я говорю, не ты говоришь. Согласія не требую. Свою мысль развиваю. Но Аглая для него именно Рахиль, ради которой, если бы дана была ему хоть малѣйшая надежду, онъ готовъ работать семь и еще семь лѣтъ. Затѣмъ двѣ возможности. Развиваясь, онъ — либо сдѣлается достойнымъ Аглаи, и тогда почему ей, въ самомъ дѣлѣ, не выйти за него замужъ? Либо онъ пойметъ, что выбралъ себѣ Рахиль неподходящую, и тогда обѣщаніе падаетъ само собою.

Матвѣй глубоко задумался.

— Можетъ быть, ты и правъ… — произнесъ онъ медленно, голосомъ человѣка, нашедшаго неожиданный выходъ изъ трудной задачи, — можетъ быть, ты и правъ…

Модестъ, ободренный, подхватилъ.

— Григорій парень, по-своему, по первобытному, не глупый. Онъ оцѣнитъ, что мы, всѣ трое, ему добра желаемъ. Въ случаѣ краха нашей интриги, мы, такъ и быть, попросимъ y него прощенія, a онъ насъ, тоже такъ и быть, извинитъ.

Матвѣй, не отвѣчая, задумчиво его разглядывалъ. Потомъ, безъ отвѣта же, улыбнулся.

— Многіе считаютъ тебя злымъ, a вѣдь, въ сущности, ты добродушенъ.

Что-то язвительно укусило Модеста за сердце.

Матвѣй продолжалъ:

— Я не умѣю не вѣрить людямъ, и потому посмѣяться надо мною легко… Но, если ты вполнѣ серьезно…

— Я серьезенъ, какъ три дня похороненный нѣмецъ и, притомъ, неокантіанецъ, докторъ философіи.

— Тогда — вотъ. Григорій — благодарная натура. Изъ него можетъ выйти и долженъ выйти, если мы его не погубимъ, хорошій человѣкъ. Если бы между нимъ и Аглаей возникла искренность любви, то — да освятится ихъ бракъ. A классовыя перегородки, въ моихъ глазахъ, — чепуха. Съ моей точки зрѣнія, — если ужъ браки непремѣнно нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическіе браки. Ими совершенствуется человѣчество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизаціи, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильнѣе другой и могла вытянуть ее на свой уровень…

— Такъ я и предлагаю, — замѣтилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.

— Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.

Матвѣй торопливо и согласно закивалъ головою.