Паутина

Кед Рой утер рукавом слезы и сказал, что песня очень уж грустная, а вот нет ли среди приглашенных такого, кто сумел бы развеселить компанию.

— Я могу, князь, — сказал маг и поднялся из-за стола.

— Кто ты? — спросил Кед Рой.

— Я — Фома Беренников.

— Уж не тот ли ты веселый человек, что знает превеликое множество анекдотов про патрулей, ютов и лесичей? Не про тебя ли мне докладывали вещуны?

— Весьма возможно, что именно тот самый и есть.

— Вот и спой нам песню повеселей, раз ты такой веселый.

Маг смело вышел на возвышение для выступлений и достал из штанов что-то блескучее. Никто и не понял, куда он там лазил: никакого кошеля на поясе Фомы не было. Маг положил блестящую штуковину в левую ладонь, а пальцами правой принялся по ней настукивать. В зал полилась удивительная музыка — громкая и чистая, а главное — до того задорная, что многие не выдержали, невольно выскочили из-за стола и принялись приплясывать. Лес и себя поймал на том, что ноги его отстукивают под столом ритм незнакомой мелодии.

Фома запел. Нову показалось, что лучшего голоса он в жизни не слышал.

Как да во лесу дремучем,
по сырым дуплам и сучьям
и по норам по барсучьим
мы скучаем и канючим.

Так зачем сидим мы сиднем,

скуку да тоску наводим?
Ну-кася, ребята, выйдем —
весело поколобродим!

Мы — ребята битые,

тертые, ученые,
во болотах мытые,
в омутах моченные.

Как да во лесу дремучем

что-нибудь да отчебучим —
добра молодца прищучим,
пощекочем и помучим,

Воду во реке замутим,

пугал на кустах навесим,
пакостных шутих нашутим —
весело покуролесим!

Берегини, лешие!

Души забубённые!
Ваше дело — пешие,
наше дело — конные.

Первый баловник в округе —

я гуляю бесшабашно.
У меня друзья-подруги —
даже самому мне страшно.

К их проказам не привыкну —

до того хитры ребятки.
Да и сам я свистну-гикну —
аж душа уходит в пятки.

Не боюсь тоски-муры,

если есть русалочки!
Выходи, кикиморы!
Поиграем в салочки!

Ты не жди, купец, подмоги —

мы из чащи повылазим
да и на большой дороге
вволюшку побезобразим.

Ну-ка, рукава засучим,

путника во тьме прижучим,
свалим и в песке зыбучем
пропесочим и проучим.

Зря на нас ножи точите,

умники речистые!
Все путем у иножити,
даже совесть чистая.[4]

Все были поражены необычными словами, музыкой, голосом. Во время исполнения лесичи хмурились, хохотали, всплескивали руками. Минут на пять после того, как затих последний звук, в трапезной установилась такая тишина, что стало слышно, как под столом собаки грызут кости. Потом все повскакали с мест и принялись бурно выражать одобрение. Сам Кед Рой поднялся, взошел на помост, обнял мага и трижды расцеловал:

— Спасибо, распотешил. Ни разу такой песни не слышал. И смешно, и грустно, и плясать хочется! Вот что, Фома Беренников, оставайся-ка ты у меня при Дворе. Отведу я тебе наилучшую опочивальню, кормить стану по-княжески, только обещай, что не раз еще споешь песню-другую. Согласен?

— Кто же от княжеских милостей отказывается?

— Тогда другая просьба. А не мог бы ты спеть про моего препоганого предка Кеда Роя Желтуху? Вот же был мерзкий старикашка! И дочка его такая же. Страшней чуды-юды, а воображала из себя! Хорошо, что этот обжора-желткоед недолго покняжил… Знаешь такую песню?

— Знаю, — уверенно заявил маг, а юный чародей опять подивился: ну откуда он мог знать, что его попросят спеть именно про Желтуху? На ходу песни не сочиняются. Это ж каким ведуном надо быть, чтобы заранее сложить складную историю про то и про другое — о чем бы ни попросили?..

— Песня про Кеда Роя Желтуху, — объявил маг, когда князь спустился с помоста и поудобнее устроился в кресле, — и про его страшенную дочь Роевну.