Паутина

— Ты страшно умновый человек, господин Синайский!.. О, я ужасный полюбил тебя… Но зачем, слушайте, здесь чулок, носок, сетей, одеяло?.. Отличный придумка письмо пророков, ах, отличный придумка! Давай его тысячи, миллион, дождем, градом давай его, как дает баптистская секта!.. Вот секта, лешак, а?!. Письмо ломай совет, ломай колхоз, люди ломай, а зачем сетей, чулок? Х-хо, лешак, старый крыса Платонида котел бы давить большевиков молитвом, а Минодора сетем да одеялом, тьфу, лешак!.. А Кондрат Синайский, слушайте, придумал три святой письмо и давай молчать!.. Какой глупый, лешак!..

Он привскочил, будто хотел кинуться на пресвитера с кулаками, потом снова шлепнулся на стул, стремительно вскинул голову и с той же яростью закончил:

— Дворяниномя приказываю, слушайте, убирать чертям старую Платониду, дать руки Калистрату, руки Неонилке, Агапитке… огонь, яд, маузер!..

Прокричав все это, Гурий опять вскинул голову, как бы требуя ответа. Конон утвердительно кивнул, однако подумал: «Что по-прежнему злобен на врагов — хорошо, но открыто пусть воюет с ними Гитлер. Наше дело помочь ему тайным словом, божьим страхом, карами неба. А этого надо убрать, слишком огненен, сожжет и себя, и нас. Жалко, что не сделал этого мой Агафангел, но где же он запропастился: засел ли в дальней дороге у какой-нибудь вдовы, прихворнул ли и отлеживается в попутной обители?» Помолчав сколько было нужно для того, чтобы не показаться неучтивым, пресвитер сказал:

— Вы бесконечно правы, Виталий Флавианович. Община, э, не на пути. Но, э-э, позволите ли напомнить, что беспокоит меня в сей час?.. Пропал мой вестник к вам, пропал брат Агафангел… Во благополучии он должен был достигнуть Узара ранее меня, однако же его нет!

Гурий встрепенулся; он вспомнил рассказ Минодоры о задержанном позавчера дезертире, и, как мог, передал Конону скупые слова странноприимицы.

— Приметы задержанного не знаете ли?

— Приметы?.. Вот лешак, Минодора не говорил!

— Простите, я расспрошу, — глухо сказал Конон и вышел.

Спрошенная им старая проповедница рассказала все, что знала от Минодоры, и, перекрестившись, добавила:

— Хочу просить твоего благословения отстранствовать в закамскую обитель, брат Конон. Не благоуветливой стала обитель матери Минодоры, страховито в ней. Странниц с собой уведу, токмо деву-послушницу уготовили мы к святому успению. Зело много ведает и непостоянна, яко арфистка… Благослови на прибавление мучеников в раю, да чтоб не мешкотно.

— Аминь!.. Но Агафангел, мать Платонида?.. Он взят позавчера, и как могли вы молчать о сем за вечерней трапезой?!

В голосе пресвитера прозвучало явное раздражение, выпуклые глаза его сверкнули нетерпением и злостью.

— А кто, брат Конон, неуемно расточал словеса за столом, кроме токмо пресвитера? — огрызнулась Платонида, встретив его взгляд не менее злобным взглядом. — Рабы немы, егда глаголет господин их, говорит Екклесиаст главою…

Не дослушав, Конон встал и вышел вон.

В горнице Коровина пресвитер задержался еще меньше. Косясь на окно, озаренное последним лучом заката, и жужжа себе под нос какое-то песнопение, он порылся в своем баульчике. Привыкший к подглядываниям Прохор Петрович заметил, как обожаемый им полубог спрятал спереди под толстовку большой черный револьвер.

Конон же снова скрылся в молельне.

Гурий шагал там из угла в угол, огоньки светильников колебались, точно от порывов ветерка, по стене металась лохматая тень. Конон с минуту стоял, наблюдая, потом кашлянул, и Гурий остановился.

— Ну? — спросил он, вперяя свой петушиный взгляд в побагровевшее лицо пресвитера.

— Агафангел погиб для нас, господин Гурилев, — сказал Конон. — Страшусь предательства и полагаю во благовремении удалиться. Даже Платонида обуяна, э-э, сомнением и завтра выводит сестринство в другую обитель.

— Х-ха, лешак, корабль давай на дно, старый крыска — берегом! Вот лешак так лешак!.. Ладно, слушайте, я много думовал и решился делать красивый дело!..

Гурий в десяти словах сказал о пруде.

Конон не выказал ни отрицания, ни колебания: ему было не до пруда; его подмывало тотчас вскочить и бежать, не заходя даже наверх, но решение навсегда избавиться от своего слишком строптивого друга удерживало пресвитера в молельне. Надо было подумать, как это сделать.

XI. КРОВЬ НА ТРОПЕ

Николай спал и над чем-то смеялся.

— Коленька, ты так хохочешь, что мороз по коже, — разбудила его Лизавета.

— Приехали?..

— Кто?.. А-а.. Не знаю, только-только пришла, на плотине работали полубригадой. Рогов с электростанцией торопит — охота ему к зиме свет дать, ну и мы тоже… Ты вставай, Коленька, поешь, да я прибираться стану.

В единственное на запад окно избы, казалось, с яростью вламывался розовый луч заходящего солнца. На крашеной желтой лавке черными шариками перекатывались мухи. Старинные, в аршин шириною, половицы белели, точно свежевыструганные, а в еле заметных щелях между ними мышиными глазками проблескивали песчинки, осевшие там после недавнего мытья пола.

— Не понимаю, чего тебе прибирать, — проговорил Николай, подходя к умывальнику. — Вон мух следовало бы выгнать.