Паутина

— Вот я и подумала: может, у вас в штате остались сотрудники, работавшие в начале 1970-х годов? — зачастила я под конец. — И если да, то не уделят ли они мне десять минут своего времени? Я понимаю, что вы не вправе сообщать их адреса или телефоны, но я была бы вам крайне признательна, если бы вы сочли возможным передать им номер моего телефона.

— Собственно… — Похоже, трубку отложили — я услышала глухой стук, — а затем тот же голос, но уже на некотором расстоянии от телефона, выкрикнул: — Мартин!

Пока на том конце провода обсуждали достоверность моих личных данных, фоновая музыка в трубке не играла: судя по неразборчивым звукам, меня отсекли от переговоров старым добрым способом — прикрыв ладонью микрофон. Через несколько минут я услышала прежний мужской голос:

— Переключаю на Мартина Истона. Надеюсь, ему удастся вам помочь.

Слушая гудки соединения, я представляла, как Мартин Истон спешит из центрального помещения в свой кабинет. По количеству гудков я поняла, что путь был не близкий.

— Я вас слушаю, — произнес новый голос. — Мне передали, что вас интересует наше учреждение того времени, когда оно называлось «Саутфилд Юнит» и когда в нем содержалась Ребекка Фишер.

Голос не юный, хотя и звучал по-молодому — резко, четко, с едва уловимым налетом подросткового сленга, явное следствие многолетнего общения с непростыми детишками.

— Все правильно, — подтвердила я. — Признаться, я не рассчитывала сразу на разговор с кем-нибудь, непосредственно работавшим тогда в этом учреждении. Вы точноне работали, верно?

— Верно, не работал. Так сказать, был по другую сторону забора. — Он засмеялся; смех его был под стать голосу: легкий, но недолгий и резковатый. — Когда здесь появилась Ребекка, мне было тринадцать лет. Я сюда попал за массу художеств — магазинные кражи, вандализм и всякое такое. Удивлены? А сейчас я работаю здесь консультантом. Вероятно, вы со мной не согласитесь, однако мой опыт — штука полезная. Ребята отлично понимают, что я все на собственной шкуре испытал.

— Могу себе представить… — Я запнулась, соображая, как бы сформулировать свою мысль, а потом сказала, как смогла: — Полагаю, здесь многое изменилось со времен «Саутфилд Юнита».

— Еще бы! Все поменялось коренным образом. Совсем другой мир.

— В каком смысле?

— Да теперь всепо-другому. Существует целая система правил и предписаний, спускаемых структурами министерства внутренних дел. Каждая колония для малолетних правонарушителей в стране обязана выполнять одни и те же мероприятия в одной и той же последовательности, подвергаться тем же самым проверкам и ревизиям, вот такие дела. В наше время все делалось иначе.

Я уловила ностальгию в его голосе, и у меня тут же вырвалось:

— Лучше?

— Как бы вам объяснить… раньше все было как-то по-домашнему, что ли. Пива колонии был настоящим хозяином, задавал тон всему, а теперь руководители скорее номинальные. Запрограммируйте робота согласно нужным правилам — вот вам и руководитель. А тогда директор отвечал абсолютно за все — за штат, за порядки в колонии, лично определял, что можно и чего нельзя делать детям в течение дня. Наверное, подобные методы породили парочку мелких гитлеров, но наш директор… пусть это прозвучит банально, но таких, как он, — один на миллион.

Я молчала, ожидая разъяснений, и мой собеседник продолжил, правда, немного смущенно, словно пытаясь скрыть от меня долголетнее преклонение перед своим кумиром.

— Том Хартли, так его звали — зовут,ведь он жив. Уже то, что он называл себя Том, а не Томас, говорит о многом. Он ненавидел разделение на «мы и они», а в колониях это идиотское разделение — повсеместная практика. Говорил, что это напрямую ведет к недоверию и вражде: сотрудники чувствуют себя всесильными божками, а ребята ведут себя как военнопленные. «Равенство» было одним из его любимых терминов, и употреблял он его отнюдь не ради красного словца. Весь штат питался вместе с нами, все сотрудники участвовали во всех наших мероприятиях, а сам Том вел себя так, словно был одним из них, ровней. Он считал, что мы живем одним домом, все мы заодно и каждый должен выкладываться по полной.

— Прямо-таки фантастическая личность, — заметила я осторожно, стараясь не выдать дурного предчувствия. — И что — ни один из ребят не воспользовался такой демократией в личных целях? Все-таки колония для малолетних…

— Господи! Похоже, его образ мне не удался и Том видится вам до того мягким и пушистым, что ему не под силу даже в монастыреподдерживать порядок! — Мартин заразительно расхохотался. — Том был классным парнем, но свое дело знал туго. Он всегда искал в нас, хулиганах, самое лучшее, но это отнюдь не значит, что он не видел худшего. В стенах «Юнита» существовали строгие правила и строгие наказания за нарушение этих правил… не жестокие и не унижающие, но правила.Издевательство над товарищем считалось самым серьезным преступлением, сродни воровству и лжи. Том наказывал так строго, что они едва ли у нас случались. Поймите, я не сравниваю нашу колонию с фермой Саннибрук, [35]но мы были здесь счастливы.