Паутина

— Писаку! — отрезала вдова и бухнула кулаком по плечу сидящего спиною к ней учителя. — Писаку, бабу-ягу. И не перешибай!.. А было тоже на воскресенье. Олашки я завела. Утром поесть — да в церкву. Солнышко высунулось, встала я, пошла по дрова, а в сенях у дверышки грамота. Вижу: крестик на ней, потом писано, а чего — куда я с ликбезом-то? Пошла к Паньке, книгоношице. Панюшка прочитала вот этак одними губами, и мне: «Чепуха!» — а сама грамоту в книжку и захлопнула. Я добиваться: читай, говорю, голосом, может, чего-нето про меня наляпано, читай с конца до конца! Билась, билась она — ну, прочитала. Партейных, слышь, гнать, комсомол — тоже, саван надеть и молиться… Иду домой, а в голове пляски, а самое бьет — ходуном хожу. Неужто пророк с небеси спустился? В войну-то? Еропланы везде, палимёты, как это он скрозь палимётов? Потом думаю: дура, куда ему в такую завироху?.. И кого гнать?.. У сестры Мавры сын Пашанька комсомол; у Домны от первого мужа Олексей партейный; с бригадиром из одного колодца воду пью — гони, попробуй, всех троих!.. Да и робить как бросишь? От роду родов на работу не опаздывала, у бригадира язык не повернется сказать, что Офрося прогульщица, а тут нате-кось!.. Вот и трясуся, что ее, собачью отраву, не загребла да в Совет не доставила… Сегодня заявилась прошнырить: как-де баба с моего письма?.. А она писала, все слова её: и пророк Еремей, и глас архангелов, и про колхозы… Засушенная такая, косозадая. Евангель вынула, лампадку. Меня, слышь, бог послал вывести тебя из гнилой трещобы в светлую обитель. Я ее со зла-то турнула, а потом — батюшки, кого отпустила?! Кинулась за ней, а она, собачья отрава, на бугре по ашьинской дороге чешет!

Так же, как говорила, энергично она запахнула шаль, подскочила и села на подоконник; но тут же спрыгнула, повернулась к председателю и, грозя ему пальцем, протараторила:

— А про мою гнилую трещобу баба-яга для тебя сказала! Долго станешь бюрократничать? Смотри, дорогой товарищ Рогов, я до партейного райкома дойду!

У Арсена осталось такое чувство: отшумела молотилка, намолотила сколько надо, чуть-чуть добавила, и стало тихо; кому полагается подбирай намолоченное. Лизавета сразу поняла, о какой косозадой яге шла речь, и, подзадоренная Ефросиньей, ощутила страстное желание выступить: «Послушаю, что скажут другие, а потом разгрохаю всю шатию сама». Минодора покраснела; новый провал Платониды разозлил ее, но уловка проповедницы — не ходить в Узар прямой дорогой — успокоила. «Хитра святоша», — в душе рассмеялась она.

После Ефросиньи выступил учитель. Старенький и от природы несловоохотливый человек, он говорил скупо, медленно выкраивая фразы. Пообещал наладить дело с лекциями и беседами, легонько пожурил районные организации за нежелание открыть в Узаре избу-читальню и, точно свалив с себя надоевший груз, сел.

Хлестко, словно стреляя очередями, говорили два бывших азинских красногвардейца-пулеметчика — члены правления колхоза Фрол и Спиридон.

— Пророк с неба сиганул — и райком об Узаре вспомнил: докладчика послал, — язвительно заметил Фрол, посмеиваясь в буденновские усы. — Сколько разов весной в Узар приезжало кино? Раз — «Двух бойцов» казали. Сколько лекций делали за войну? Одну — про блокаду в Ленинграде, — мол, лектора воевать ушли. Николай Юрков только и беседует по фронтовой да по полеводной части. Вот и выходит: как аукнется, так и откликнется!.. Товарищ Бойцов заявил, что не наше дело выяснять, кто пишет да подкидывает. Ладно, подождем; может, турки пророками займутся: туркам все равно делать нечего!..

Так же язвительно ухмыляясь, Фрол подмигнул собранию и сел спиной к Бойцову. Арсен повел глазом по мужчинам — колхозники пристально глядели на Спиридона: люди привыкли к тому, чтобы вслед за Фролом выступал его боевой соратник.

Спиридон заговорил сквозь удушливый чахоточный кашель. Прежде всего бывший красногвардеец обозвал районных работников подслепыми, а потом потребовал немедленно открыть в Узаре избу-читальню и подвести к ней радио.

— Семь километров от сельклуба, а столбы сами поставим, и точка, — пробасил он; затем постучал в стол пальцем, похожим на дверной крючок, повернулся к Бойцову и пригрозил: — Не сделаете — в область турнем, и точка. Пророки в наступление пошли, а мы какие батареи супротив них выставили?.. Смеемся больше, хихикаем пророкам на пользу. Только, Фролаха, мы турков ждать не станем, а по-азински устроим засаду, изловим Еремея с письмами да на журавле подвесим, чтобы из района видно!… Теперь война, и Бойцов верно окрестил пророков врагами, а с врагом говорят по-военному, и точка!.. Так и доложи райкому, товарищ Бойцов.

Слово попросила Лизавета, но ее без всяких церемоний перебил дед Демидыч. Он поднялся, высокий, кряжистый, сутулый, и заговорил без разрешения председателя.