Паутина

После завтрака вторая бригада, пополненная, по выражению деда Демидыча, «причандалами» — счетоводом, правленческим сторожем, пожарником — гурьбою повалила на плотину. В числе «причандалов» была и кладовщица Минодора; она явилась с железной лопатой на плече. Пристально наблюдавшая за нею Лизавета сумела подметить то, чего не посвященные в узарские тайны колхозницы не замечали, — гордячка и нелюдимка кладовщица вдруг сравнялась с «простонародием», но выглядела сегодня куда мрачнее, чем на вчерашнем собрании. Слышавшая разговор мужа и Арсена о том, что кладовщица — воровка и что в ее хоромах скрывается дезертир Калистрат, Лизавета решилась было тотчас пойти к Рогову и факт за фактом рассказать ему о преступных делах Минодоры. Нет, Лизавета не одобряла предложения Спиридона ловить распространителей «святых» писем и вешать их на колодезных журавлях — это было бы чересчур жестоко, скажем, даже для кривобокой проповедницы. Но сорвать маску с Минодоры, всенародно и безо всякой пощады разоблачить ее двуличие и выгнать вон из колхоза — вдруг стало какой-то внутренней потребностью молодой женщины. Только любовь и уважение к мужу удержали ее от решительного шага, но она дала себе слово не спускать глаза с Минодоры.

Мрачность же кладовщицы была естественной. Всевозможные ухищрения, которые приходилось изобретать каждый день, и частые неудачи последних лет истощили и надорвали нервы, расшатали крепкую прежде натуру Минодоры. Странноприимицу неотступно мучил страх перед разоблачением. В часы тяжких раздумий ей мерещился день, когда она не из покорности, но от бессилия поднимет руки перед судьбой.

Причиной сегодняшних тревог Минодоры совершенно неожиданно стал пойманный и увезенный в район странник Агафангел.

Церковный псаломщик в прошлом, любимец, наперсник и телохранитель пресвитера Конона теперь, Агафангел много раз бывал в узарской обители либо вместе с главою общины, либо один. Если он являлся с Кононом, то непременно творил расправу над непокорными — это он снес в пруд юношу Фрола, — если приходил один, то обязательно с дурными вестями. Но что он нес сейчас, если шел один? Где сам Конон, если его телохранитель попался? Что будет с нею, Минодорой, если Агафангел признается во всем?.. Эти назойливые мысли и взбудоражили странноприимицу; с ними она ушла на плотину, с ними сидела среди колхозников на бревне и делала вид, что смеется над новой частушкой, распеваемой девчатами:

Ой да, нас пророками пугали,
Мы не испугалися, да…
Ой да, как безбожниками были,
Ими и осталися, да…

— Тихо, девки! — крикнул бригадир Демидыч и, сдвинув припотевшие от дождя очки на лоб, обернулся к мельничихе: — Васса, вёснусь стояки забивали, так куда бабу-то сунули?.. На том берегу?.. На этом?.. Чего нето молчишь… Ребятишки, вези бабу к копру. Да канат не забудьте, полоротые!

Ребята-подростки погнали лошадь к сараю.

Женщины и старики на канате волокли с берега на плотину копер. Артелью командовал Трофим Фомич. Мокрый, грязный, взъерошенный, старик очень напоминал незадачливого рыбака, суетившегося у невода с уловом.

— Не рви, девки, не рви! — поучал он сорокалетних колхозниц, волочивших копер за веревки. — Не рви!.. С пупку сдернешь, а толку чуть. Надо односильно, с приноровкой, и он те за милу душу покатится. Да запевалу слушай, запевалу… Пой, Никон!

Черный, как головешка, старик Никон мотнул седенькой бороденкой, будто для того чтобы стряхнуть с тощего лица бисер дождя, зачем-то отвернулся в сторону от артели и по-козлиному заверещал:

— Хэ-эй, ду-бину-у-ушка.

Засмотревшись на необычайно смешного запевалу, колхозники рванули за канат, но снова порознь, — копер лишь заскрипел и покачнулся.

— Да ты не растягивай, не растягивай! — прокричал Трофим Фомич сконфузившемуся Никону. — Ты солдатским манером ори, вроде бы под шаг; помнишь, как Фаддей запевал?

— Отзапевал мой Фаддей у копра, — выронив веревку, плаксиво произнесла смуглая остролицая колхозница и мокрой щепотью потянулась к носу. — Запевает, поди… в окопах…. под бомбами.

Бросили веревку и остальные женщины.

— А ты не куксись, Прося, не куксись, — ласково сказал Трофим Фомич. — И с окопов вертаются: вернулся же мой Николай, и твой Фаддей вернется. Наше дело оберуч поддерживать окопы-то. Ну-ка, старики, перепутайтесь через девок в обе стороны, не лучше ли рванем.

Кряхтя и меся лаптями вязкую глину, старики встали вперемежку с женщинами.

— Пой, Никон…

— Дьякона выискал! — опять рассмешив артель, огрызнулся Никон на Трофима Фомича, но запел.

Теперь рванули дружнее; тужась и наступая друг другу на пятки, повезли. Копер, качаясь и поскрипывая, пополз по грязи.

— Пошел, пошел, айда, пошел! — покрикивал Трофим Фомич, краснея от натуги. — Не сдавай, нажимай-ай…

Но через два-три метра копер снова стал; и как ни ловчились старики, как ни ходили вокруг дубовой махины, оглядывая ее и похлопывая ладонями по намокшим станинам, а пришлось покориться и крикнуть на помощь молодежь.