Паутина Большого террора

«вялотекущая шизофрения с паранойяльным реформаторским бредом».

У него нашли также «раздвоение личности», связанное с тем, что он работал и как ученый, и как публицист. У первого редактора «Хроники текущих событий» Натальи Горбаневской обнаружили

«изменение эмоционально-волевой сферы и недостаточную критику».

Ей тоже поставили диагноз «вялотекущая шизофрения». Экспертиза психического состояния генерала Петра Григоренко, ставшего диссидентом, установила, что оно

«характеризуется наличием идей реформаторства, в особенности в отношении реорганизации государственного аппарата; это сочетается с переоценкой собственной личности, принявшей масштабы мессианства»[1849].

В докладной записке УКГБ по Краснодарскому краю, направленной в ЦК КПСС, говорится:

«Многие страдающие психическими заболеваниями пытаются создавать новые „партии“, различные организации, советы, готовят и распространяют проекты уставов, программных документов и законов»[1850].

Людей, которых хотели признать психически больными, в зависимости от обстоятельств отправляли в разные учреждения. Некоторых обследовали в спецпсихбольницах МВД, других посылали в специальные отделения обычных психиатрических больниц. Особую роль в преследовании инакомыслящих играл Институт судебной психиатрии имени Сербского, 4-е отделение которого возглавлял в 60-е и 70-е годы профессор Даниил Лунц, занимавший высокое положение[1851]. Он лично обследовал Синявского, Буковского, Горбаневскую, Григоренко, Виктора Некипелова и многих других.

«Недаром голубой его мундир украшают две генеральские звезды войск МВД», —

пишет Некипелов[1852]. Некоторые советские психиатры, эмигрировавшие на Запад, утверждали, что Лунц и другие врачи института были искренне убеждены, что их пациенты психически больны. Однако политзаключенные, которые имели с ним дело, в большинстве своем характеризуют его как оппортуниста, послушно исполнявшего задания руководства и ничем не отличавшегося от врачей-преступников, которые проводили бесчеловечные эксперименты над заключенными в нацистских концлагерях[1853].

Арестантов, признанных психически больными и невменяемыми, держали в психиатрических больницах — одних несколько месяцев, других много лет. Пребывание в какой-либо из нескольких сотен обычных советских психбольниц считалось лучшим вариантом. Там царили теснота и антисанитария, среди персонала нередко встречались пьяницы и садисты, но эти пьяницы и садисты были людьми гражданскими, и режим в обычных больницах был в целом менее строгим, чем в тюрьмах и лагерях. Не было, в частности, таких ограничений на переписку, и свидания разрешали не только с родственниками.

Однако «особо опасных» посылали в спецпсихбольницы МВД, которых было всего несколько. Врачи в них имели, как Лунц, звания МВД. Эти больницы выглядели как тюрьмы (караульные вышки, колючая проволока, охранники, собаки), и атмосфера в них была соответствующая. На фотографии, сделанной в Орловской спецпсихбольнице в 70-е годы, видны пациенты, гуляющие во внутреннем дворе, неотличимом от тюремного[1854].

Как в обычных, так и специальных больницах врачи добивались от пациентов опять-таки отречения от своих убеждений[1855]. Пациентов, соглашавшихся раскаяться, признать, что на критику советского строя их толкнула болезнь, могли объявить излечившимися и выпустить на свободу. Тех же, кто упорствовал, принимались «лечить». Поскольку советская психиатрия не признавала методов психоанализа, это делали в основном с помощью медикаментов, электрошока и различных видов физического обуздания. Сплошь и рядом применялись препараты, запрещенные на Западе еще в 30-е годы и вызывавшие повышение температуры тела до 40 °C, сильную боль и дискомфорт. Людей пичкали транквилизаторами, которые вызывали много побочных явлений — физическую скованность, замедленность реакций, тик, непроизвольные движения, не говоря уже об апатии и безразличии[1856].

В числе других способов воздействия были прямое избиение, инъекции инсулина, вызывавшие у недиабетиков гипогликемический шок, и так называемая укрутка: