Паутина чужих желаний

А Стэфы больше нет, вот уже два года. Она умерла во сне, без мучений, а боялась, что Господь откажется принимать ее грешную душу.

– Маменька, маменька! Вы только посмотрите, какое чудо в вещах нашей Стефании сыскалось. – Машенька целует меня в щеку, улыбается ясной своей, чуть кривоватой улыбкой, смотрит глазами цвета штормового моря, откидывая со лба непокорную прядь.

На Машенькиной ладони мое проклятье – красный камешек на тонкой цепочке. А я надеялась, что Стэфа от него избавилась…

– Мама, что это?

– Это? – Собираю волю в кулак, улыбаюсь. – Так… безделица. Выбрось ее, Машенька.

Не выбросит, по глазам вижу, что не послушается, оставит себе. Ну и пусть. Просто не стану ей рассказывать. Может, время смилостивится, потеряется безделица…

Выжженная на ладони паутина отзывается болью. Сколько лет минуло, почитай вся жизнь позади, а не вырваться никак из этого призрачного плена. Я Андрюшеньку отпустила, а кто ж меня отпустит, когда время придет?…

* * *

Туман, вязкий, как патока, невидимой паутиной липнет к коже, забивается в ноздри, мешает двигаться. А голосов не слышно – тишина такая, что звон в ушах.

Не вышло, не получилось. Зря все. И с Вовкой толком не попрощалась, ушла по-английски в призрачный туман, на свою перевалочную базу…

Здесь холодно. Та, другая Ева, оказалась права: холод и безвременье. Раньше голоса были, а сейчас – тишина. Нет, не совсем тишина, плачет кто-то. А туман с каждой секундой густеет, подсвечивая золотым, мешает искать.

Где же она?! Время на исходе.

Пальцы касаются чего-то мягкого, живого – нашла!

У нее холодная ладонь, такая, что невыносимо больно и хочется отпустить, бросить ее в этом тумане. Пусть сама, как я раньше…

Не бросаю, на ощупь продираюсь сквозь туман. Скорее бы! Нет больше моих сил…

Резная дверца приглашающе приоткрыта. Замираю в нерешительности, потому что понимаю – там, за дверцей, меня не ждет ничего, кроме боли. Та, другая, тоже замирает, ледяные пальцы сжимают мою ладонь.

– Ну же, вперед!

На мгновение резная дверца исчезает, а потом появляется вновь. Делаю шаг назад, обратно в туман. Я уже почти привыкла к его стылому холоду.

– Ева! Ева, что ты наделала?…

Голос смутно знакомый. Туман злится, наливается багрянцем, не хочет отпускать. К кому?…

– Ева-королева…

К Вовке! Там, за резной дверцей, не только боль, там он – мой единственный и любимый. А я от него по-английски…

Дверная ручка удобно ложится в ладонь, позади с надрывом стонет туман, а впереди невыносимо яркий свет. Ну! Я же королева, я сумею…

…Больно. Все болит, до последней клеточки, голова особенно. А в горле саднит и что-то мешает. Мне бы глаза открыть, да страшно. Вдруг и глазам будет больно. Не стану открывать…

– Да как же так, да что же это? – Голос знакомый: сбивчивый, срывающийся в крик. Как же ее звали, эту девочку? Ольга Владимировна… – Ведь не должен был аппарат отключиться, в нем же аккумулятор, и еще запасной генератор… Надежное все, импортное. А со знакомой вашей что? Может, ее током шандарахнуло? Дайте мне посмотреть! Да пустите же! Ой, мамочки, что будет…

От голоса боль усиливается многократно, и в носу щекотно, чихнуть хочется. Это что же со мной? Впрямь, что ли, током шандарахнуло? И почему в горле так сухо и глотать что-то мешает?… А Вовка где?

Вовка! Это ж ради него все, из-за него я вернулась. И лежу тут с закрытыми глазами, как последняя дура…

Глазам не больно. Впрочем, только им, кажется, и не больно. А вот голову повернуть… Собираю волю в кулак, поворачиваю…

Стеклянная стена, на ней блики от подмигивающей зелеными огоньками бандуры. Белый кафельный пол, на полу – я. Нет, не совсем на полу, в Вовкиных объятиях, он гладит меня по волосам, шепчет что-то на ухо. А я ничего не чувствую, и не слышу, и смотрю на него откуда-то сверху. На него и на себя… Это что же, значит, у меня получилось?…

Получилось. Вон та, настоящая Ева, в себя приходит и Вовку оттолкнуть пытается. Ну, конечно, кто ей Вовка – чужой человек! Сказать, что ли, чтобы прекратил обнимать в моем присутствии незнакомую барышню?